Кино
-
- Администратор
- Posts: 4253
- Joined: 25 Oct 2016, 22:49
- Reputation: 1009
- Sex: female
- Has thanked: 262 times
- Been thanked: 3697 times
- Gender:
Кино
Смотрела вчера Спасатели Малибу Baywatch 2017 полнометражный фильм культового одноименного сериала. Ну что скажу .... сериала не видели ни одной серии, а фильм просто супер с юмором, морем, пляжем, красивыми героями, что мальчики, что девочки просто наподбор
Если нечего сказать по теме лучше промолчи @
.....бывают дни хорошие...
.....бывают дни хорошие...
-
- Старожил
- Posts: 843
- Joined: 16 May 2017, 17:50
- Reputation: 824
- Sex: male
- Location: Россия
- Ваш Знак зодиака: Рак
- Has thanked: 542 times
- Been thanked: 1449 times
- Gender:
Кино
Песнь, наводящая ужас, художественный фильм, 1989 год. Carmen Horrendum
Режиссер(ы): Янис Стрейч
Актер(ы): Илона Озола, Анита Эзера, Визма Квепа, Екатерина Васильева, Татьяна Черковская, Марина Калмыкова, Валентина Теличкина, Ромуальд Анцанс, Илга Витола, Ольга Шепитская, Мария Виноградова, Павел Первушин
Сценарий: Ингрида Соколова
О фильме:
Место действия - тыловой военный госпиталь, где проходят курс лечения женщины, ставшие инвалидами.
Война оставила в их жизни страшный след: горевшая в самолете Эмма сошла с ума; ампутирована нога у Галины;
в результате контузии лешившаяся памяти совсем юная Алена выбросилась из окна... И только Инга верит в будущее.
После Победы за ней приезжает муж и увозит ее домой.
Сюжет этой картины вобрал множество распространенных и характерных для военных лет жизненных коллизий, которые поданы здесь в своеобразной поэтическо-эмоциональной режиссерской манере. Еще одна особенность фильма в том, что чисто мужские, казалось бы, драмы оказываются в нем уделом женщин. Женщин молодых и красивых, и тем ужасней то, что с ними произошло: тяжелые увечья, полученные в боях, обезобразили их тела. Но души, сердца девушек продолжают надеяться на счастье. А те, в ком вера иссякает, кончают с собой…
Однообразная каждодневность захолустного тылового госпиталя нарушается лишь появлением новых раненых, да почтальона, да периферийной концертной бригады … Главная героиня — хрупкая, впечатлительная Инга. Её глазами, собственно, и увидена эта жизнь. Сны и воспоминания молодой женщины придают картине объемность и перспективу, окутывают ее ностальгической дымкой тоски по утерянному миру и покою, по идиллическому безоблачному детству. У нее целы и руки, и ноги, но навсегда парализована нижняя половина тела — контуженная, Инга долго пролежала на сырой, холодной земле, болезнь запущена, ситуация безнадежна. Энергичная, жизнерадостная и отзывчивая Галка подбадривает всех, поддерживает в девчонках желание жить: рассказами о том, как безумно влюблен в неё её комбат, верой в то, что и с одной ногой она будет для него самой желанной, легендой про счастливую койку в их палате, с которой жених на руках унес безногую невесту в свой дом … Озорница Элла взбалмошная, дерзкая, темпераментная, вызывающе-чувственная — бывшая летчица, четыре раза прощавшаяся с жизнью. У нее ушиб печени, страшные боли скручивают ее, валят с ног в самый неподходящий момент, в разгар какой-нибудь очередной авантюрной выходки. Общая любимица — блокадная девчонка Алена, у которой начисто стерта память. Бесхитростную и беспомощную как годовалый ребенок, ее склоняет к сожительству, воровству и доносительству мужеподобная медсестра Сима. Поначалу совсем не располагает к себе майор медицинской службы однорукая Лида — она для всех закрытая книга. сдержанная, строгая, щепетильная, она не успевает долечиться — ее «разоблачают» и арестовывают как дочь «врага народа». Есть в фильме еще слепой массажист и экстрасенс Ваня — бывший скульптор. Есть девушка без лица (сожжено огнеметом) воплощенный ужас. Лишь однажды, на мгновение, она откроет то, что было ее лицом — для того, чтобы выгнать из их сплоченного общей долей и страданиями братства наглого тылового интенданта, пристроившего в госпиталь свою избалованную супругу. Есть безногая лётчица, золотоволосая красавица, Герой Coветского Союза, которую курсанты из расположенного поблизости летного училища периодически тайно уносят через балкон — она находит в себе силы консультировать их. Для неё, как и для Алены, самоубийство станет спасением от жизни… Эллу увезут в смирительной рубашке. Галя, получив письмо от комбата (он сообщит, что нашел другую), уйдет на подаренном протезе… А за Ингой, как в той Галиной сказке, после победы приедет муж …
Говоря о трагедиях мучительных, страшных, замешанных на крови, смерти и боли, фильм уходит от модного сегодня смакования бытовой грязи, натуралистического показа страданий, воспаряет над обыденностью, романтизируя и возвышая женщин мучениц. Автор не делает из них героинь, для него они — жертвы, принесенные на алтарь войны. Даже изуродованные, мечущиеся в бреду, бьющиеся в истерике, эти женщины в фильме прекрасны. И все, что происходит в нем, дает зрителю возможность почувствовать противоестественность, кощунственность, преступность такого вот соединения: женщина и — война. Автор сценария этой картины известная латышская писательница ИНГРИДА СОКОЛОВА. По ее сценарию в 1986 году была снята картина «Свидание на Млечном Пути». Режиссер ЯН СТРЕИЧ известен зрителям по фильмам «Лимузин цвета белой иочи», «Помнить или забыть», «Чужие страсти» (и автор сценария; специальный диплом жюри на XVII ВКФ в г. Киеве, 1984 г.), «Малиновое кино», «Свидание на Млечном Пути», «В заросшую канаву легко падать» (и автор сценария с П. Путниньшем). В главной роли (Инга) — ИЛОНА ОЗОЛА, она снималась в фильме «Долг В любви» (Монта).
Роли исполняют:
Инга – ИЛОНА ОЗОЛА
Лида – ВИЗМА КВЕПА
Галя – ЕКАТЕРИНА ВАСИЛЬЕВА
Алёна – ТАТЬЯНА ЧЕРКОВСКАЯ
Элла – МАРИНА КАЛМЫКОВА
Зина – ВАЛЕНТИНА ТЕЛИЧКИНА
Ваня – РОМУАЛЬД АНЦАНС
Сима – ИЛГА ВИТОЛА
Таня – ОЛЬГА ШЕПИТСКАЯ
Инга в детстве – АНИТА ЭЗЕРА
http://www.nashekino.ru/data.movies?id=3903
Экранизация её рассказа "В ночь под Новый год"
Режиссер(ы): Янис Стрейч
Актер(ы): Илона Озола, Анита Эзера, Визма Квепа, Екатерина Васильева, Татьяна Черковская, Марина Калмыкова, Валентина Теличкина, Ромуальд Анцанс, Илга Витола, Ольга Шепитская, Мария Виноградова, Павел Первушин
Сценарий: Ингрида Соколова
О фильме:
Место действия - тыловой военный госпиталь, где проходят курс лечения женщины, ставшие инвалидами.
Война оставила в их жизни страшный след: горевшая в самолете Эмма сошла с ума; ампутирована нога у Галины;
в результате контузии лешившаяся памяти совсем юная Алена выбросилась из окна... И только Инга верит в будущее.
После Победы за ней приезжает муж и увозит ее домой.
Сюжет этой картины вобрал множество распространенных и характерных для военных лет жизненных коллизий, которые поданы здесь в своеобразной поэтическо-эмоциональной режиссерской манере. Еще одна особенность фильма в том, что чисто мужские, казалось бы, драмы оказываются в нем уделом женщин. Женщин молодых и красивых, и тем ужасней то, что с ними произошло: тяжелые увечья, полученные в боях, обезобразили их тела. Но души, сердца девушек продолжают надеяться на счастье. А те, в ком вера иссякает, кончают с собой…
Однообразная каждодневность захолустного тылового госпиталя нарушается лишь появлением новых раненых, да почтальона, да периферийной концертной бригады … Главная героиня — хрупкая, впечатлительная Инга. Её глазами, собственно, и увидена эта жизнь. Сны и воспоминания молодой женщины придают картине объемность и перспективу, окутывают ее ностальгической дымкой тоски по утерянному миру и покою, по идиллическому безоблачному детству. У нее целы и руки, и ноги, но навсегда парализована нижняя половина тела — контуженная, Инга долго пролежала на сырой, холодной земле, болезнь запущена, ситуация безнадежна. Энергичная, жизнерадостная и отзывчивая Галка подбадривает всех, поддерживает в девчонках желание жить: рассказами о том, как безумно влюблен в неё её комбат, верой в то, что и с одной ногой она будет для него самой желанной, легендой про счастливую койку в их палате, с которой жених на руках унес безногую невесту в свой дом … Озорница Элла взбалмошная, дерзкая, темпераментная, вызывающе-чувственная — бывшая летчица, четыре раза прощавшаяся с жизнью. У нее ушиб печени, страшные боли скручивают ее, валят с ног в самый неподходящий момент, в разгар какой-нибудь очередной авантюрной выходки. Общая любимица — блокадная девчонка Алена, у которой начисто стерта память. Бесхитростную и беспомощную как годовалый ребенок, ее склоняет к сожительству, воровству и доносительству мужеподобная медсестра Сима. Поначалу совсем не располагает к себе майор медицинской службы однорукая Лида — она для всех закрытая книга. сдержанная, строгая, щепетильная, она не успевает долечиться — ее «разоблачают» и арестовывают как дочь «врага народа». Есть в фильме еще слепой массажист и экстрасенс Ваня — бывший скульптор. Есть девушка без лица (сожжено огнеметом) воплощенный ужас. Лишь однажды, на мгновение, она откроет то, что было ее лицом — для того, чтобы выгнать из их сплоченного общей долей и страданиями братства наглого тылового интенданта, пристроившего в госпиталь свою избалованную супругу. Есть безногая лётчица, золотоволосая красавица, Герой Coветского Союза, которую курсанты из расположенного поблизости летного училища периодически тайно уносят через балкон — она находит в себе силы консультировать их. Для неё, как и для Алены, самоубийство станет спасением от жизни… Эллу увезут в смирительной рубашке. Галя, получив письмо от комбата (он сообщит, что нашел другую), уйдет на подаренном протезе… А за Ингой, как в той Галиной сказке, после победы приедет муж …
Говоря о трагедиях мучительных, страшных, замешанных на крови, смерти и боли, фильм уходит от модного сегодня смакования бытовой грязи, натуралистического показа страданий, воспаряет над обыденностью, романтизируя и возвышая женщин мучениц. Автор не делает из них героинь, для него они — жертвы, принесенные на алтарь войны. Даже изуродованные, мечущиеся в бреду, бьющиеся в истерике, эти женщины в фильме прекрасны. И все, что происходит в нем, дает зрителю возможность почувствовать противоестественность, кощунственность, преступность такого вот соединения: женщина и — война. Автор сценария этой картины известная латышская писательница ИНГРИДА СОКОЛОВА. По ее сценарию в 1986 году была снята картина «Свидание на Млечном Пути». Режиссер ЯН СТРЕИЧ известен зрителям по фильмам «Лимузин цвета белой иочи», «Помнить или забыть», «Чужие страсти» (и автор сценария; специальный диплом жюри на XVII ВКФ в г. Киеве, 1984 г.), «Малиновое кино», «Свидание на Млечном Пути», «В заросшую канаву легко падать» (и автор сценария с П. Путниньшем). В главной роли (Инга) — ИЛОНА ОЗОЛА, она снималась в фильме «Долг В любви» (Монта).
Роли исполняют:
Инга – ИЛОНА ОЗОЛА
Лида – ВИЗМА КВЕПА
Галя – ЕКАТЕРИНА ВАСИЛЬЕВА
Алёна – ТАТЬЯНА ЧЕРКОВСКАЯ
Элла – МАРИНА КАЛМЫКОВА
Зина – ВАЛЕНТИНА ТЕЛИЧКИНА
Ваня – РОМУАЛЬД АНЦАНС
Сима – ИЛГА ВИТОЛА
Таня – ОЛЬГА ШЕПИТСКАЯ
Инга в детстве – АНИТА ЭЗЕРА
http://www.nashekino.ru/data.movies?id=3903
Экранизация её рассказа "В ночь под Новый год"
Скучно, господа...
-
- Старожил
- Posts: 843
- Joined: 16 May 2017, 17:50
- Reputation: 824
- Sex: male
- Location: Россия
- Ваш Знак зодиака: Рак
- Has thanked: 542 times
- Been thanked: 1449 times
- Gender:
Кино
Ингрида Соколова
Разные годы жизни 1982 г.
ПОД НОВЫЙ ГОД...
Хроника трех дней
До нового года остались считанные дни, а почта уже доставила множество поздравительных открыток с ело¬выми ветками, румяными дедами-морозами и два пись¬ма. Одно, полное юмора, написано размашисто, энергичным почерком. За округлыми буквами второго чувству¬ется затаенная женская печаль.
Спасибо вам, спасибо, девчонки мои дорогие, подру¬ги суровых дней, за то, что вспомнили меня. Да и я никогда не забываю вас, и в новогоднюю ночь я снова и снова с вами.
Тогда нас было четверо, но четвертая не пишет. Так уж получилось...
ДЕНЬ ПЕРВЫЙ
Раскрываю глаза. Взгляд упирается в мглистый квадратик. Он накрест перечеркнут оконной рамой, и похоже, что небо упрятано за решетку. Замкнутое небо и недоступная земля. Да, всего шесть шагов до единственного окна палаты, но и те мне не одолеть — мои ноги омертвели, и вот уже четыре месяца я лежу без дви¬жения.
Рядом с моею — койка лейтенанта Галины Захаро¬вой. У нее ампутирована левая нога. А так она, бывший механик-водитель танка, совершенно здорова и на ред¬кость жизнерадостна. У нее завидно крепкий сон. И нынче, как всегда, санитарке придется расталкивать ее к завтраку.
Под окном лежит капитан медицинской службы, хи¬рург медсанбата Лидия. Раненная во время операции осколком бомбы, она лишилась правой руки. П она еще спит, вернее — притворяется спящей. Видимо, обдумы¬вает, чем бы с утра испортить нам настроение. У Лидии увядшее лицо с плотно сжатыми бескровными губами. Мы с нею вроде в состоянии войны. Мы — это Галина Захарова, Людмила Иванова и я, старший лейтенант Лайма Лея. Койка Людмилы в углу, возле дверей; чуть приподняв голову, я вижу ее бледное лицо, даже во сне сохранившее болезненно-грустное выражение. Трудно поверить, что эта девчушка много раз летала в тыл вра¬га, что, пытаясь спасти горящий самолет, она только в последний миг выбросилась с парашютом. У нее высо¬ко ампутированы обе ноги. Вообще-то Людмилу посели¬ли в нашу палату последней, совсем недавно, и мы еще не успели с ней по-настоящему познакомиться.
Миновала еще одна ночь, долгая и мучительная. Как странно: именно ночью особенно остро чувствуешь боль и мрачные мысли отгоняют сон. Что ждет нас, меня и Людмилу? Кому мы, такие искалеченные, нужны? В двадцать один год попасть в дом инвалидов? Моло¬дость и инвалидность — какие несовместимые понятия! И как несправедливо до слез, как ужасно больно будет, если ветхая старушка, жалея тебя, скажет: «Бедненькая, такая молодая — и уже. . .» Или, не скрывая любопыт¬ства и сострадания, покачивая головой, начнет выспра¬шивать: «Где это тебя, деточка, так угораздило?»
Скоро кончится война, закроется госпиталь, и что тогда, Лайма? Что ты умеешь? Что ты можешь делать, чтобы не быть людям в тягость?
Галина скоро выпишется: после Нового года будет готов протез ноги. Где-то под Воронежем ее ждет муж. Пусть и он инвалид войны, но верный, любящий друг. У нее есть кров над головой. Она кое-что смыслит в механике. Счастливица Галя!
И у меня в последние два года был такой близкий человек. . . Нареченный. . . Мы мечтали об окончании войны. А теперь? За все эти долгие месяцы он не напи¬сал мне ни строчки, мои письма остаются без ответа. Жив ли он, Мартын, веселый парень, отважный офицер разведки полка? Р1 любил ли он меня по-настоящему? Да и любовь ли это, когда кто-то под шквальным огнем прикрывает тебя своим телом, когда на опасные зада¬ния старается посылать не тебя, а уж если ты идешь, то провожает в сырую ночную мглу взглядом, полны! нежности и печали?
С каким нетерпением я жду весточек из части, кото¬рая воюет уже где-то под Будапештом! Напиши мне, Мартын, скажи — «да» или «нет»!
Звякнула застекленная дверь, в палату входит сани¬тарка Настя. Это значит, что сейчас ровно - ровнехонько восемь: она очень точна, эта энергичная женщина с простым, открытым лицом, заботливая как мать.
Обычные утренние процедуры. Завтрак в глиняных мисках, которые терпеть не может Галина: однажды неуклюжая поделка даже полетела в коридор и разле¬телась на мелкие осколки.
Врачебный обход. Мы к нему равнодушны: каждый день одни и те же вопросы, одно и то же выражение лиц. Разве могут помочь прославленные медики тому, у кого нет рук или ног? Может быть, когда-нибудь, че¬рез много-много лет, хирурги научатся пришивать новые конечности так же ловко, как они их сегодня отрезают. Но покуда... Эх, да о чем говорить! Удивительно одно:
пока ты здоров, и думать не думаешь, что значит нога или рука. Есть — и все тут! А вот когда их лишаешься, даже один палец теряешь — вот когда только доходит.
Смотрю на Людмилу, и мне почему-то вдруг думает¬ся, что она никогда не станет гулять со своим ребенком, отводить его в школу в день первого сентября. Да и найдется ли вообще человек, который захочет связать жизнь с нею, со мной, с другими девушками из этого печального дома.
Я еще не знаю, что главное в любви. До сих пор была убеждена, что, конечно, не внешность человека! Эта уверенность меня еще не подводила. А теперь, когда случилось чрезвычайное, трудно постигаемое? И вот уже колеблются, ломаются, гибнут все прежние пред¬ставления о жизни, о людях. . . Хотя бы та же Людмила:
два дня подряд к ней приходят курсанты авиационною училища и на руках уносят ее. Хирург Лидия, сдвинув брови, провожает это шествие враждебным взглядом:
—'Тихоня! Не может сказать, куда она с ними. Вот увидите, добром это не кончится.
_ Хватит, надоело! — резко обрывает ее Галина.— Каждый раз одно и то же. . . Пошла бы сама, погляде¬ла _ куда. Или у начальства спросила бы. И вообще, какое ваше дело, завидки берут, что ли?
Ну, пошло-поехало! Сейчас Лидия скажет, что и мы бы не прочь развлечься там, в парке. . .Точно! Сердитый Лидии голос бубнит:
— Только одно у вас на уме — мужики! А Людкиного поведения я больше терпеть не намерена. Позорит всю палату, честь офицера. . . вообще женщин.
— И всемирный пролетариат! — иронически закан¬чивает Галина.
Да, интересно, что там внизу? Говорят, на берегу залива, в здании бывшего санатория, расположилось летное училище. Старый, заросший парк с усыпанным гравием дорожками, под вечнозелеными кустами в укромных уголках белые скамейки. . . Как хочется побе¬жать по этим дорожкам, посидеть на скамейках! Но для меня этот мир заказан. И для Гали покуда тоже. «Вот получу протез — и за пять минут слетаю вниз!» — меч¬тает она.
Что делает в парке Людмила по два-три часа?
Галина говорит: «Жизнь безжалостно ее подвела. Так пусть хоть крохи подбирает».
Нечего терять? Нет, нет, Галя! Разве для того три с половиной года пройдены в боях? Знали мы ведь, на что идем: фронт редко кого отпускает целехонькими. И если паши раны тяжелее, чем у других, то. . . Спорю с Галиной, да и с самой собою...
— Брат любит сестру богатую, муж жену — здоро¬вую,— настаивает на своем Галина.
— А как же ты? Ведь твой мужик тебя не бросил.
— Ну, мой! Я, хромая, буду раскачиваться налево, он — направо. Парочка что надо,— отшучивается быв¬шая танкистка.
— Как ты можешь смеяться над такими вещами?
— Прикажешь плакать? — отрезает Галина.— Хны¬кать да слезы лить легче всего: авось пожалеет кто-нибудь! Только мне жалости не надо, нет, не надо...— она сердито стукает по краю койки единственной но¬гой. ..
.И мне не нужны крохи, жалость там всякая. Впро¬чем, это, видимо, неизбежно — притворные вздохи, не-« приятие родными или утомляющая сверх всяких границ забота. А как на нас будут смотреть те, которые вы¬растут после войны, которые будут танцевать, кататься на коньках, взбираться на горные вершины, бегом спа¬саться от нахлынувшего ливня? Поймут ли они, что ра¬ди них когда-то сильным, красивым людям страшная буря обломала крылья, вынудила отказаться от всех ра¬достей юности? Поймут ли и оценят подвиг старших, или же мы в их глазах окажемся лишь несчастными калеками без ореола мужества и самоотверженности?
Как все сложится? Что нас ждет? Будущее мне ви¬дится в неясном свете. Будущее. Да, оно. Потому что, пока мы живы, и у живого всегда есть свои мечты. Но . только завтрашний день ответит на все наши вопросы. Это самое будущее. ..
Галина молчит. Лида сидит на кровати, прижавшись подбородком к коленям, нахохлившись, как сердитая птица. Ей за сорок, нам она кажется старушкой. Она — старая дева, и тяжесть одиночества ей, конечно, скра¬шивала работа. А теперь ее тоже не станет: тонким, как у пианиста, пальцам уже не держать скальпеля. Что делать врачу с одной рукой? Заниматься санитарией, чем-нибудь подобным? А если это не по душе? Если впереди полное одиночество? Она ведь избегает и обще¬ния с людьми, отталкивает каждого, кто пытается с ней сблизиться.
Напряженная тишина. Мы чего-то ждем. Нечего гре¬ха таить — ждем почту. Лидии изредка пишет хворая мать, Галину чуть ли не ежедневными письмами балует муж. Меня не забывают фронтовые друзья. Да, и я по¬лучаю мятые треугольнички, но в них ни одним словом не упоминается Мартын. Может, ребята не хотят меня Огорчить? Госпиталь переполнен, а санитарные поезда без устали подвозят все новых раненых. Это означает только одно — тяжелые бои. На венгерской земле гас¬нут юные жизни моих товарищей. «У нас собралось очень много коробочек», — пишут мне. Танки — нешу¬точное дело, они, наверно, и вызвали это, может быть последнее крупное, кровопролитие. Как Мартын, как в этом водовороте ребята разведроты?
Ждем почту. Обычно ее приносит комиссар госпита¬ля Мария Павловна. Ей нравится помахивать веером писем и таинственно озорным голосом спрашивать;
— Ну, кто сегодня будет плясать?
— Тоже мне. .. плясуны! — не меняя угрюмого вы¬ражения лица, тянет Лидия.
— А я могу! — мгновенно вставляет Галина. Ловко вскидывая руками, как свечку выпрямив свою стройную мускулистую ногу, она делает несколько скачков.
— Цирк! — шипит Лидия.
— Нет, воля к жизни и умение жить,— возражает комиссар и, словно. драгоценный подарок, вручает Гали¬не конверт с воронежским штемпелем. Мария Павловна ждет, пока письмо будет прочитано, потом нетерпеливо спрашивает:
— Ну, что пишет?
.. .Но вот уже целую неделю она не появляется. Мо¬жет, в командировке? И нам чего-то очень недостает. Сердечности? Радости? Совета? Мы ее ждем с нетерпением, от всего сердца. Может быть, сегодня отворится дверь и...
.. .Стукнула дверь. Но это не комиссар; молодой че¬ловек в белом халате ощупью пробирается к моей кой¬ке. Это массажист Ванюша. Ранение в голову лишило его зрения.
Он садится на край кровати и, не щадя сил, массиру¬ет мои ноги. Не знаю, хороший ли и правильный это метод, когда пальцы массажиста оставляют синяки? Но Ванюша убежден, что он замечательный специалист.
— Ты еще попляшешь на моей свадьбе,— каждый раз подбадривает он меня.
— А скоро свадьба-то? — улыбается Галина.
— Скоро, скоро.,.— Его тусклые глаза вроде светлеют.
— Скоро! Ты что же, всерьез думаешь, что найдется девушка, которая согласится выйти за слепца? — на¬смешливо говорит Лида.
— Найдется, да еще какая! — убежденно отвечает Ванюша.— Кому охота в девках засидеться? А женихов где взять? Сейчас на пятерых один мужчина.
— И ты хочешь использовать женский страх перед одиночеством? — наступает Лидия и своими длинными пальцами нервно теребит угол одеяла.
— Страх одиночества? — переспрашивает Ванюша, не прекращая массажа.— Нет, доктор, ошибаешься. Я слеп, но мои дети будут зрячими, у них будут сияю¬щие глаза, и какой-то женщине они дадут счастье мате¬ринства. Разве лучше и правильней, чтобы она никогда не узнала этого счастья, не нянчила детей? Чтобы за¬перлась в четырех стенках, проклиная войну и завидуя подругам, которым посчастливилось дождаться люби¬мых — без костылей и черных очков?
Лида не отвечает. Но Ванюша не унимается:
— Ну, скажи: разве жизнь кончилась, если я ли¬шился зрения, а ты — руки? Пусть надо начинать снача¬ла, но ведь надо все же начинать?
— Даже и тогда, когда полжизни за плечами?
— Даже и тогда, доктор,— убежденно говорит Ва¬нюша.
Звонко хлопая по моим бессильным ногам, он рас¬сказывает о жизни этого южного города, комментирует события на фронтах, сообщает госпитальные новости. Он не умолкает ни на минуту, и я поражаюсь остроте восприятия этого незрячего человека. Где он черпает си¬лу, чтобы поддержать меня, других? Или считает, что я еще более несчастна? Кем он был прежде? Как преодо¬левал самый горький час в своей жизни? Мне кажется, •что я уже перешагнула критический рубеж; правда, я еще тяжело больна, но врачи в один голос уверяют, что снова буду ходить.
— А ты о довоенной профессии не жалеешь, Ва¬нюша?
Он молчит. Загорелое лицо застыло.
— Ну, скажи... Мне это очень, очень важно. Чем ты раньше занимался?
— Учился в Академии художеств. Думал стать скульптором...
Так вот откуда железная хватка его пальцев!
— Ты расскажи. ..
— Смысл жизни ищешь, девочка? Думаешь, я тебе готовый рецепт преподнесу? Нет! Тебе, Галине и докто¬ру, всем вам, выдадут одинаковые пенсионные удостове¬рения, каждый месяц вы будете получать весьма при¬личную сумму денег. С голоду не помрете. Но разве этого человеку достаточно? Путь к новому, к тому, что заменит прежнее, сокровенное, дорогое сердцу, для каждой из вас будет иным. . . и другим, чем мой путь. . .
Мы и не слышали, как вошла комиссар. Она стоит, прислонившись к косяку двери, высокая, худощавая, и влажными глазами глядит на массажиста. Потом пере¬водит взгляд на Лидию, мрачнеет, перехватив ее холод-нос, отстраненное выражение лица.
Массажист, словно почувствовав присутствие комиссара, умолкает. Останавливаются его сильные руки, ко¬торые, вероятно, очень уверенно держали резец. Он под¬нимается и, волоча ноги, медленно уходит. Комиссар ласково говорит ему вслед: «Здравствуйте, Ванюша!»
— Здравствуйте, товарищ капитан.
Комиссар сегодня бледна, лицо у нее какое-то вино¬ватое: писем нет никому.
Она медленно обходит палату, поправляет мое одея¬ло, на минуту задерживается возле Галины и вопроси¬тельно смотрит на Людмилину койку. «Где она?» — как бы говорят ее утомленные глаза.
Словно в ответ на этот немой вопрос, Лида как топором отрубает:
— Где? В парке, разумеется. Курсанты. «Возвращается в жизнь», как говорит Ванюша.
— Зачем же сразу думать о дурном,— спокойно произносит комиссар и садится на табуретку.— Я Люд¬миле верю, верю вам всем. Просто не могу не верить. Ваши биографии. ..
— Наши биографии оборвались в тот день, когда нас ранило,— перебивает ее Лида.— Сегодня мы ничто! Выброшенные на берег обломки кораблекрушения. Никому не нужны...
— Лидия Петровна. . .
— Станете вспоминать Корчагина, Островского? Они — исключение. Да и проще тогда было. Во-первых, мужчины. Даже этот слепой мальчишка не стесняется говорить, что на пятерых — один мужчина. И конечно, найдется дурочка, которая за него пойдет... А Остров¬ский. .. у него талант обнаружился, он стал знаменитым писателем. Тогда легче. А я? Без руки, да еще больная мать. . . Или Лайма, которая, как кур в ощип, прямо со школьной скамьи в бой угодила. Учиться, пе¬реквалифицироваться, работать? Чему учиться? Зачем? Для чего жить?
Комиссар глядит на Лиду широко раскрытыми гла¬зами:
— Продолжайте, продолжайте, интересно...
— И скажу! Что нам остается? Либо одинокая жизнь, вроде моей: отсидел свои часы на какой-нибудь работе, поел, выспался — и опять за работу. Словом, су¬ществование. Или так, как Люська: что ни день, то с другим. Полюбить-то ведь калеку никто не полюбит.
— Это всё?
— Если и не всё, то к чему продолжать? Ваша профессия — агитировать. Вы будете меня убеждать, что существует большая любовь, верность, что ценность че¬ловека определяется не внешностью и здоровьем, а бо¬гатством души. . . Но меня вам не убедить. Я знаю то, что еще прабабке моей было известно: хворый да нищий на свете лишний. А для женщины главным было и остается — смазливое личико да стройные ноги.
Комиссар побледнела. Мелкие капельки пота покры¬ли лоб, седоватые пряди на висках словно намокли. Она расстегивает пуговки у ворота гимнастерки, как-то не¬привычно широко раскрывает рот, похоже — воздуха ей не хватает.
— Нет, Лидия Петровна! Корчагины в нашей стране — не исключение. После такой войны много будет но¬вых Корчагиных. Странно, конечно, вы врач, а людей не любите... Вы их, наверно, и никогда не любили, никогда в людей не верили. Мир вам кажется полным зла. Тьма без единого светлого луча. Что же вы предлагае¬те — трем сотням девушек, которые находятся здесь, в госпитале, дать по такой дозе снотворного, чтобы они уснули навеки? Таким путем избавить их от страданий? Ведь по-вашему — будущее им ничего хорошего не су¬лит. ., Но захотят ли они этого? Вот ты, например, хо¬чешь? — обращается комиссар к Галине.
— Ни в коем случае.
— Ну, а ты, Лайма?
«Если ноги не поправятся — стоит ли жить?» — мысленно уточняю я вопрос комиссара. Не лучше ли в са¬мом деле поставить точку? И все-таки... нет! Удиви¬тельное существо — человек: он надеется до последней возможности, он приучается жить даже тогда, когда, казалось бы, все возможности исчерпаны. Он всегда ожидает какого-то чуда и не подозревает, что сама жизнь и есть это огромное чудо. Помню первое ране¬ние — осколок задел голову. Залитые кровью глаза. По¬мутневшее сознание. Но я все ползу вперед. Из послед< них сил, но вперед. Вера ведет меня почти до батальон¬ного санпункта. А эта последняя пуля в позвоночник? Ужасное чувство — будто кто-то с дьявольской силой переломил тебя пополам. Невыносимая боль.,. И снова одна-единственная мысль — жить! Жить!
— Жить!
— Слышите? — радостно озаряется лицо комисса¬ра.— Я убеждена, что каждая из вас сумеет найти свое место в жизни. Иначе и быть не может1
— Насчет Люси позвольте сомневаться...— бросает Лида.
— Не судите со своей каланчи,— роняет комиссар, с трудом поднимаясь.
— Вам нездоровится? — робко спрашивает Галина.
— Малость прихворнула... Но завтра я приду с письмами. Принесу много, много хороших писем...
Обед. Людмилы все еще нет. Санитарка Настя заворачивает миску с кашей в полотенце и ставит под по¬душку. Лида стремительно встает, набрасывает на пле¬чи теплую кофту и выходит.
Галина, свернувшись в комочек, уже дремлет. А я не могу уснуть, жду Людмилу. Хочу поговорить с ней. По¬расспросить. Любопытство? Или участие?
Мой жизненный опыт очень невелик. Средняя школа. Война. Двадцать один год, - из них три с половиной—на фронте. Это мой университет. Я знаю наизусть воинские уставы, умею со своей разведгруппой незаметно проби¬раться в тыл врага, стрелять сразу из двух пистолетов. Но как начать разговор с девушкой, которая потеряла опору в жизни? Да и какой из меня судья или настав¬ник? Откровенно говоря, на какой такой опоре стою я сама? В некоторой степени Лида права—Люся редко вступает в разговор, много молчит, едва роняет слово. Высокомерна? Горда? Или никак не может обрести душевное равновесие после страшного удара судьбы? Ви¬димо, не легко будет вызвать ее на откровенность.
Снова звякнуло дверное стекло. Нет, это не Лида и не Людмила. Это заведующая медицинской частью, полненькая, румяная брюнетка. С ее лица не сходит ис¬кусственная улыбка, словно она все время чувствует се¬бя на сцене и хочет во что бы то ни стало добиться успеха у зрителей.
— Ах, помешала отдыху, но хочется узнать, девочки, как жизнь? Жалоб нет? А где же летчица... пикировщица? Ах, вы не знаете? Ясно, ясно! Любит она, оказы¬вается, играть этакую таинственную особу. Пусть уж...
Слова сыплются как дробь пулемета. И в такт с ними постукивают тонкие каблучки. Какие на ней туфель¬ки! Лакированные лодочки, размер, видно, тридцать пя¬тый. .. А меня на госпитальном складе дожидаются са¬поги, под которые надо четырежды обернуть ноги ч портянки.
Толстушка упорхнула легкой походкой. Стук каблучков доносится уже с другого конца коридора, когда Настя вносит Людмилу и укладывает в постель.
— Отдохни, детка. И в другой раз — без меня никуда! Сама отведу, сама приведу.
Добрая умница Настя! Как ты сказала? «Отдохни... Сама отведу. ..»
Ужин. Селедка, винегрет, горячий чай, кусок сахара. И тарелка с хлебом — ешь, сколько влезет. Обычно по¬чти все уплетает Галина; мы, остальные, едим мало и неохотно. И я часто отдаю ей свой паек, чтобы были силы петь.
— Ешь!
После ужина Галина частенько берет в руки гитару, за которую отдала месячный оклад, и приятным низким голосом поет простые, грустные песни — про фронт, про любовь. Я подпеваю, потом -запевает и Людмила. Толь¬ко Лида молчит. И когда палата набивается девушками из других комнат, она уходит.
«Огонек», «Землянка», «Фонарики» — наши любимые песни. Девушки расселись на койках и на полу и поют самозабвенно, то печально хмуря брови, то лукаво улыбаясь. В эти вечерние часы мы далеки от нашей мерт¬венно-белой палаты: переполненные энергии, мчимся на фронт, сидим в землянках возле раций, управляем тан¬ками и самолетами, перевязываем раненых и ползем в разведку. А на коротких привалах ухитряемся сплясать. Да можно ли учесть все, что делали девчонки на Великой войне?
Милые, милые фронтовые подружки с перевязанными головами, с синими рубцами ожогов, без рук, без ног! Клянете ли жизнь, боевые свои пути? Нет, нет, нет! Я знаю: стоит Родине позвать — и вы вновь побредете по осенней распутице, по грязи, которая властно стягивает сапоги; еще раз на шатком бревне переплывете взлохмаченные разрывами реки, опять не побоитесь пламени горящих самолетов. Я знаю — вы ни о чем не сожалеете, потому что верите: это последняя война, и осветительные ракеты никогда больше не будут гасить мерцание звезд в мирной ночи. .. Пойте, девушки, пой¬те! Вы заслужили огромное счастье!..
ДЕНЬ ВТОРОЙ
На операционной каталке меня везут на консилиум. Поездка по длинному коридору — своего рода развлече¬ние. Когда человек так долго заключен в четыре стены» любая перемена доставляет удовольствие. В кабинет врача я вкатываюсь улыбаясь.
Сухопарый старик, очевидно какой-то знаменитый профессор, выстукивает серебряным молоточком все мое тело. Его движения мне почему-то напоминают путевого обходчика, который проверяет рельсы на своем участке. Я смеюсь — так ясно представляется мне уважаемый старичок в форме железнодорожника. Он пристально смотрит на меня и произносит: «Да-с!»
Палатный врач Дина Михайловна понимающе пере¬глядывается с заведующей медчастью Мамедовой. Ми¬ловидная толстушка со сладенькой улыбкой произносит чирикающим голоском: «Ну, милочка, скоро будешь плясать до утренней зорьки!— И, хитро сощурив глаза, осведомляется: — Кавалера уже себе завела?»
Настя вывозит меня из кабинета. Вдруг в коридоре раздается глухой стук, еще и еще один. Словно кто-то головой об стенку бьется. Санитарка поспешно убегает:
наверно, с одной из контуженых случился припадок. Это здесь не редкость, и требуются усилия четырех-пяти человек, чтобы совладать с такой больной.
Дверь кабинета осталась незатворенной, до меня до¬носится каждое произнесенное там слово.
— Да-с! — кряхтит профессор.— Поражение черес¬чур глубокое, ноги никогда не оживут... кхе-кхе! Не следовало вам, уважаемая коллега, болтать о плясках. Это ложный гуманизм. Так-то! Массаж, физкультура и Цхалтубо — вот и все пока.
Не знаю, какая волшебная сила вдруг рванула меня, мгновение — и я сижу, хотя только что спинные муску¬лы были как мертвые. В голове гудят три слова: «Ноги не оживут»... А потом я падаю, долго падаю в темные глубины, и уже не чувствую никакой боли. ..
Не чувствую боли и тогда, когда прихожу в себя. На. краю койки, раскрасневшаяся, сидит Галина, по другую сторону, на табуретке,— Настя. Они ждут, чтобы я заго¬ворила, но мне нечего сказать. Может быть, и в самом деле гуманнее всего в такой момент поставить точку? Лида может торжествовать: мне теперь нечего ей возра¬зить. А вот и она — стоит в ногах койки. Что кроется в ее светло-серых глазах, угадать трудно. Сочувствие, любопытство, сознание собственного превосходства? Да, она права... Отчасти, во всяком случае. От этой мысли мне делается еще горше. Все, все во мне противится Лидиной правде. Я жажду иной правды, той, комиссаровой...
— Где... комиссар? — шепчу я.
— Болеет она, голубушка, приступ был... эпилеп¬сии,— отвечает Настя и прибавляет поспешно: — Если тебе после госпиталя податься некуда, живи у меня. Не пожалеешь, право.
— Она и со мной может ехать, ручаюсь что будет не хуже,— вмешивается Галина.
Спасибо, мои дорогие! Но до выписки из госпиталя еще далеко. И неужели же Мартын?. .
Говорить я не могу, только благодарно киваю го¬ловой.
Молчание. Людмилы снова нет. Ее койка застлана чистым бельем и выглядит совсем нетронутой. Почему? Сегодня я не в силах с ней побеседовать. Все хорошие и правильные слова куда-то исчезли, и я больше не знаю, что ей сказать... У меня нет ни капельки и Ваню" шиной силы, уверенности. Мои родители явно ошиблись, дав мне имя Лайма; Не Лайма должны были они меня назвать.
Осторожно, под ручку, Мамедова вводит к нам в па¬лату девушку в длинной голубой шелковой сорочке и направляется с ней к Людмилиной койке. За ними чу¬жая санитарка несет битком набитую, размером с чемо¬дан, пеструю сумку.
Девушка так красива, что мы глаз от нее отвести не в силах. Такими обычно изображают ангелов: золо¬тистые кудри, нежный румянец на щеках, фиалковые глаза.
Мамедова укладывает ее, заботливо укутывает одея¬лом, говорит сладеньким голосом:
— Все, что понадобится... безо всякого стеснения. Муженьку я выписала постоянный пропуск, может наве¬щать в любой час...
Больная вяло кивает головой. Но едва Мамедова с санитаркой ушли, вскакивает и громко произносит:
— Привет, девчата! Давайте знакомиться. Я—Та¬мара!
Как она очаровательна! И какой жалкой, серенькой рядом с ней выглядит Лида, и даже Галина с ее прямы¬ми, коротко подстриженными рыжеватыми волосами, с тяжелыми руками механика. О себе я и не говорю:
Лайма — богиня счастья древних латышей; Нелайме— несчастье, недоля, бледная, исхудалая девчонка с темными тенями под гла¬зами, в широкой больничной рубахе.
Галина не скрывает восхищения новой соседкой, но все же деловито осведомляется:
— Ты с какого фронта?
Это всегда наш первый и обязательный вопрос но¬вичку, потому что и здесь, в глубоком тылу, уже выбыв¬шие из строя, мы всеми помыслами на передовой, и серд¬ца наши еще не откололись от родного взвода, роты, батальона, полка. С жадностью голодного ловим мы да¬же обрывки сведений о своих, донесенные сюда хотя бы бойцами соседних подразделений.
— Из какой части? — уточняет свой вопрос Галина. Тамара в замешательстве.
— Из... из местного ПВО.
— Как же ты попала в нашу палату? — В голосе Галины уже звучат нотки следователя.
— Очень просто. Мой муж... Он в этом городе имеет вес...
— А какое у тебя ранение? — не отстает Галина.
— Я... заболела. Но в гинекологическом отделении нет приличных палат,— поясняет Тамара.
Вижу, как гаснет в глазах Галины огонек восхище¬ния. Замечает это и Тамара. И начинает поспешно дей¬ствовать: достает из сумки кулек с апельсинами и боль¬шую коробку конфет, потом выскакивает из постели и босиком подбегает ко мне:
— Угощайся: «Мишка на севере».
Это искушение, страшное искушение. Всю войну я не видела шоколадных конфет, а за всю жизнь, пожалуй, не больше двух апельсинов съела.
Протягиваю руку. Коробка пододвигается ко мне. И вдруг встречаюсь со взглядом Галины. В нем откро¬венное презрение. Галина поспешно присаживается на мою кровать, словно живой стеной отделяя меня от Та¬мары.
— Спасибо, таким добром я фронте объелись,— гордо заявляет она.
Тамара растерянно оборачивается к Лиде. Благо¬склонная улыбка докторши одновременно с первыми от¬ветами Тамары начала таять. Она резко, словно кто-то толкнул ее руку, берется за бумажный кулек, но так же стремительно, как бы опалив пальцы, отдергивает ее. Неловкая, еще совсем не приученная к новым задачам, левая рука устало, беспомощно падает на подушку Тамара не из тех, кто легко сдается. Она выбра¬сывает на стол еще один козырь:
— Кто из вас, девушки, любит рукоделием заниматься? Ну, например, обвязывать платочки?
Раскрылась чудо-сумка, посыпались--из нее шелко¬вые клубочки всех цветов радуги. Настал черед Галине выдерживать испытание. Ее руки стосковались по жен¬ской работе, но только изредка ей удавалось выпросить у операционной сестры моточек хирургического шелка и окрасить его зеленкой, красным стрептоцидом или другим лекарственным порошком. И вдруг нежданно-негаданно, как с неба свалилось, такое изобилие!
Ну-ка, гвардии лейтенант Захарова, как ты удер¬жишься на своих позициях? Какой-то очень краткий миг Галина на распутье. Ее глаза отражают внутрен¬нюю борьбу. Да, это борьба — гордость фронтовички от¬вергает подачку женщины, которую явно презирает, а девичья слабость готова подарок принять. Но еще раз побеждает фронтовичка. Галина совсем спокойно отвечает:
— Спасибо, нитки у нас есть, да и Лайме пока не удержать иглу.
Тамара начинает наступление в третий раз: две неудачи не обескуражили ее. На мою постель ложится нарядная папка с акварелями. Да, это можно посмотреть! Галина перелистывает акварели, мы любуемся яс¬ными, светлыми картинами природы: тихие заводи, зе¬леные холмы, золотистая полоса прибрежья... Покоем и теплом дышат эти пейзажи.
— Кто же их рисовал?
— Я,— самодовольно отвечает Тамара.
— Замечательно,— восклицает Лида.— Откуда та¬кое умение?
— Учусь в Академии художеств. Военная служба не . помеха. Мой муж. ..
Лида понимающе кивает головой и бросает на нас с Галиной торжествующий взгляд.
— Пожалуйста, вот вам живой пример,— говорит она.—Два студента академии. Что случилось с Ванюшей, вам известно. А ведь и с Тамарой могло произойти нечто подобное. Но она поняла, что талант надо сбе¬речь. Красота помогла ей добиться этого простейшим способом... Победа, конечно, будет завоевана без нее, но ее прекрасные акварели порадуют победителей, и это ведь тоже немало...
Если бы я могла встать, я схватила бы прислонен¬ный к тумбочке Галин костыль и швырнула Лидии в голову: так, я видела, поступают раненые фронтовики, когда их задевает за живое несправедливость или рав¬нодушие. И вдруг снова кто-то сзади меня подталкива¬ет. Рывок — я сижу, сижу в противовес всем врачебным прогнозам! И .тотчас же тяжело падаю навзничь: в спи¬не трещит каждая жилка. Но, прежде чем я оконча¬тельно теряю силы, у меня свистящим шепотом вырыва¬ется:
— Бессовестная...
— Ты не смеешь,— кричит Лида,— и я была под ог¬нем, в самом пекле... Если бы могла, вернулась туда хоть сегодня! Ты не смеешь...— Голос ее распадается на множество жалобных, дробных звуков.— Что ты го¬воришь, глупая девчонка, что ты говоришь!..
— Смею, смею,— упрямо твержу я,— где Людмила, куда вы девали Людмилу?
— Я ее сейчас верну! — грозно заявляет Галина и, схватив костыль, ковыляет к двери. Но на пороге стал¬кивается с чужой санитаркой. У той в руках продолго¬ватый сверток, она спрашивает Захарову.
Нетерпеливые Галины пальцы срывают обертку! Но¬га! Да, самая настоящая нога, одетая в шелковый свет¬лый чулок, обутая в черную, на низком каблуке туфель¬ку. А рядом, как темный котенок, притулился второй туфель, и из него выскальзывает чулок.
Галина не в силах говорить. Ее губы дрожат; мед¬ленно, прерывающимся голосом, она читает записку:
«Героической танкистке. .. далекие, светлые пути... огромного счастья в наступающем году. .. Коллектив протезной фабрики. Клянемся у своих станков трудить¬ся так, как наши фронтовики бьют ненавистного врага, чтобы быстрее приблизить долгожданный час победы».
Галина плачет. Много месяцев мы провели вместе, я ни разу я не видела ее плачущей, даже после ампута¬ции. Что это—слезы, радости? Или прорвалась наконец глубоко затаенная горечь? Кто знает. Но это самые обычные слезы, и проливает их обыкновенная девушка, совсем не похожая на кавалера трех высоких воинских орденов. Так, пожалуй, могла бы она плакать из-за несостоявшегося первого свидания с любимым.
Разные подарки получаем мы в молодости. Кто пы¬тается ослепить девчонку дорогим подношением, кто удивить редкостной безделушкой. Но то, что сегодня получила Галина, не идет в сравнение ни с чем на свете. Можно забыть о букете роз, о колечке. Только этот про¬долговатый сверток не забыть никогда.
Спасибо вам, рабочие незнакомого мне южного горо¬да! И все-таки мне хочется пожелать вам, всему миру, чтобы никогда - никогда больше не было нужды в таких новогодних подарках.
Весь вечер в палате царит подавленное молчание. Галина разыскала Людмилу и, возвратившись, шепчет мне на ухо: «Без комиссара мы ее не вернем и от этой куклы не избавимся».
— Ладно, дождемся комиссара. Может быть, завтра она придет? А то какой же Новый год без нее?
Галина наклоняется еще ниже и снова шепчет, но так, что каждое слово слышно на всю палату:
— И покажем этой принцессе, что мы не нищенки какие-нибудь! На новогодний ужин я даю полумесячный оклад. А ты?
— ?..
— Не скупись! И знаешь что? Твоя спина доказала, что ты скоро потопаешь. Уж поверь мне! Ты два раза села — разве это не стоит полумесячного оклада? Ну -так как?
— Даю!
Галина валится на койку, касается пальцами струн гитары. Струны звенят, а потом, быстро угасая, бьются о белые стены палаты.
ДЕНЬ ТРЕТИЙ
Военная служба закаляет человека, но в каком-то смысле и балует его: не надо заботиться ни об одежде, ни о еде, в положенное время все подается готовенькое.
Все утро мы с Галиной прикидываем, что купить для праздничного стола, и никак не может! сосчитать, чего и сколько нужно. Цены на продукты высоки, на оклад лейтенанта стол не может ломиться от яств. На помощь приходит Настя; «Вы, девоньки, не сомневайтесь, ужин будет на славу!»
Бегут часы. Пришел и ушел Ванюша. Окончился врачебный обход. Настало время почты — ни писем, ни комиссара! Впорхнула Мамедова. Нам трем — пренеб¬режительно: «Счастлив... Новгод...», Тамаре — звуч¬ный поцелуй и многократное заверение, что вечером ее посетит муженек.
Тамара сегодня не проронила ни слова, сблизиться с нами больше не пытается: поняла, очевидно, что ника¬ким барахлом нас не ослепить. А может быть, попросту решила вернуться к своей истинной роли — супруги вы¬сокопоставленного лица, которой до всякой мелкоты и дела нет. Ее мужа я представляю себе пожилым, но статным еще генералом. Разве бы иначе такая красави¬ца за него вышла? Ну, посмотрим, посмотрим, до вечера недолго.
С того момента, как Галина, рыдая, ласкала свою искусственную ногу, Лида почти не поднималась с постели. Лежит, отвернувшись лицом к стене, на вопро¬сы не отвечает. О чем она думает? О моем безжалост¬ном выкрике? Или втихомолку завидует Тамаре, еще и еще раз переживая свое собственное несчастье. А мо¬жет быть, начинает понимать, что возникла ошибка, недоразумение, вместо дружбы взрастившее вражду. И мне становится как-то не по себе. Эх, Лида, Лида! Тебе будет труднее, чем нам, тебе с твоей резкостью и неумением поделиться бедой. Да разве весь мир причастен к твоей горькой судьбе, и всему миру надо пока¬зывать за это свою неприязнь? .Ведь война! Она все... Она...
Мы трое еще очень молоды. А молодость не умеет вычерпать горе до дна, измерить границы бедствия. Мо¬лодость улыбается и сквозь слезы.
Странно. Сейчас вроде забылись все наши неприят¬ные взаимоотношения с Лидой. Нет. Ничего в этом странного нет. Просто приход Тамары помог раскрыть почину—Лида наша, одна из тех, кто прошел сквозь гремящую, огненную страсть. Она — наша частица.
Настя притащила не только продукты, но и красивые тарелки, рюмки, тугую накрахмаленную скатерть, кото¬рая напоминает дом, мирную довоенную жизнь. Опира¬ясь руками о стол, Галина скачет, в ее глазах искренний восторг. Она вполне освоилась с ролью хозяйки и, по¬глядывая на нас с Настей, предлагает — кого позвать в гости.
— Ты не очень-то,— предупреждает Настя,— пола¬комитесь сами. Досыта поешьте.
Но подобных советов Галина и слушать не желает. Она готова пригласить все пять этажей госпиталя. Куда там—весь мир! И первой в списке числится Людмила. Назло ли тем, из-за которых нашего товарища перевели в чужую и менее удобную палату? Или хочет исправить несправедливость? Настя уверяет, что Людмила чиста как стеклышко, курсанты ее уважают за летный опыт и готовы часами слушать. Значит, вовсе не молчальница Людмила? Теперь Настя ее принесла на руках, посади¬ла на мою койку, возле стола. Мы ждем упреков, каких-нибудь признаков отчужденности, но во взгляде Люды только благодарность за то, что мы не оставили ее одну в новогодний вечер.
Галина ушла за комиссаром. Мы уверены, что Ма¬рия Павловна придет, несмотря на нездоровье. Да вот и они, наверно. Но почему такой осторожный стук? Нет, не они...
Переступив порог, он каждой из нас дарит обворо¬жительную улыбку. Затем, как бы нарочито сгибаясь под тяжестью внушительной корзины, подходит к Тама¬ре и долго и звонко целует ее белую узкую ручку. Так вот он каков — человек, имеющий вес в городе! И к на¬шему удивлению, всего-навсего капитан. Взгляд Тамары многозначителен: в нем и тайна проведенных вместе но¬чей, и обещание новых, бесчисленных часов счастья... Значит, любовь—не только расчет. Эх, опять мы не ра¬зобрались, оттолкнули Тамару. .. Я уже помышляю об извинении, но вдруг слышу слова капитана: «Ваш муж будет ровно в половине двенадцатого. Просил накрыть стол. В этой корзине — лучшее, что можно раздобыть в наш печальный век!»
«Дурочка,— мысленно браню себя,— наивная глу¬пышка! Как ты смела командовать бойцами, если не умеешь отличить черного от белого!» — «Но ведь там, в огне боя, все проще,— оправдывается какой-то внут¬ренний голос.— Там после первого же разведпохода ясно, кто чего стоит».— «Лайма, Лайма,— вступает другой голос,— ты должна снова стать на ноги, снова научить¬ся ходить по земле с высоко поднятой головой. Но тебе пора и в обыденной жизни научиться разбираться в лю¬дях. А не то. . . не то будут сомнения и ошибки».
С койки встала Лида. Заметила ли она в глазах Та¬мары тот особый, интимный блеск? Слышала ли слова о муже? Но, вспыхнув до корней волос, она резко при¬казывает капитану:
— Выйдите! И чтобы я вас тут больше не видела.
Едва он переступил за порог, как докторша, громко хлопнув дверью, выбегает из палаты и возвращается лишь далеко за полночь, когда мы, усталые и чуть-чуть захмелевшие с непривычки от вина, погружаемся в сон.
Стол занят, тумбочка чересчур мала. И Тамара молча раскладывает закуски на постели. К стене прислони¬лась бутылка шампанского с серебристой лебяжьей шеей. Скользят по зыбкой поверхности койки и опроки¬дываются консервные банки с яркими этикетками. Таре¬лочки с золотистыми и румяными закусками никак не желают устоять на одеяле. Тамара возится, возится, на¬конец нетерпеливо сдвигает с тумбочки пудру, флаконы духов и расставляет бутылку, рюмки, вилочки. Ну вот, теперь он может явиться, этот всесильный собственник ее молодости и красоты! И он приходит — точно в на¬значенное время, как выверенный хронометр; его тяже¬лые шаги по коридору слышны издалека. Ему, видимо, нелегко нести свое тучное тело, и он, едва войдя, грузно плюхается на койку жены. Тщательно расставленные банки и тарелочки мгновенно сбиваются в беспорядоч¬ную кучу. Он шумно переводит дух и словно прилипает к Тамариным губам. Супруги целуются—миг, другой. третий... Тамара отодвигается... Но он снова ее обни¬мает, прижимает к себе. Мы с Людмилой сидим как оплеванные. Зависть? О нет, только стыд, ужасный стыд за этого пожилого человека с крашеными черными усами.
Если бы я могла подняться! Если бы Людмила в состоянии была хоть до двери дойти, чтобы кого-нибудь позвать! Но мы беспомощны, как едва вылупившиеся птенцы; нам остается либо прервать эту пошлую сцену каким-нибудь громким, грубым восклицанием, либо ждать Галину и комиссара. Галина — да! Она бы зна¬ла, что сказать! Но вдруг, к моему изумлению, загово¬рила тихая, всегда такая сдержанная Людмила. Она произносит только одно слово: «Прекратите!» И супру¬жеская чета, словно упав с облаков, приходит в себя, замечает разбросанные закуски.
В упор рассматриваю Тамариного мужа. Халат сполз с плеч, обнажив погоны полковника интендант¬ской службы. Отгадать нетрудно: работник военторга или заместитель того же командующего ПВО по хозяй¬ственной части. В его ведении самое сегодня ценное:
одежда, продукты. Да, он может иметь влияние в горо¬де, может покупать таких девушек, как Тамара.
Во мне закипает ненависть. Не знаю почему, но вспоминаю, как дорожили мы черными сухарями и ще¬поткой табака в весеннюю распутицу на фронте. Коман¬дир раздавал их, деля на крохотные порции, самым слабым.., Этот не раздавал бы! А если бы что и дал, то;
потребовал бы в уплату девичью честь... ]
Он с упреком глядит на Тамару и говорит недо¬вольно:
— Но, милочка, так швыряться деликатесами!.. Для чего же здесь стол?
— Он ведь занят.
— Так будь любезна, освободи! А если тебе трудно, то я это сделаю сам.
Он совсем было собрался сдвинуть все наше угоще¬ние, но в эту минуту входит Галина, а за нею — вот радость-то! — комиссар.
Галка как-то на ходу сталкивает со стола тучную руку полковника, одним движением вдвигает стол в проход между нашими койками и демонстративно пово¬рачивается к тем двоим спиной.
— Вы за это ответите! — грозит полковник.
— За что и кому? — холодно спрашивает комиссар.
— За грубость по отношению к старшему по званию.
— А вы ответите за то, что незаконно поместили свою супругу в офицерскую палату, предназначенную для раненых,— отрезает комиссар.
Больше эти двое для нее не существуют. Она усаживает Людмилу на стул, садится сама и совсем другим, веселым и ласковым голосом спрашивает:
— Начнем пировать или гостей дождемся? Решаем ждать.
— Людмила,— говорит комиссар,— в Новый год, как в новый дом, надо заходить светло. Завтра ты, разу¬меется, вернешься в эту палату. Но я хотела бы сказать тебе, что ты вела себя неправильно по отношению к сво¬им товарищам. К чему такая скрытность, такая таин¬ственность? Разве ты не могла откровенно сказать Лидии Петровне, Лайме, Галине, чем ты, с позволения началь¬ника госпиталя, занята в училище? Сказать, что курсан¬ты подали заявление руководству с просьбой оставить тебя при училище преподавателем? Что должность эта за тобою, считай, закреплена? Так вот случилось: то я уезжала в командировку, то болела, и мы с тобой не побеседовали.
— А вы, девушки...— это относится ко мне с Галиной,— больше верьте прекрасному. Не позволяйте неду¬гу заразить вас сомнениями, враждой, станьте мягче, сердечнее. И к Лидии Петровне. Нельзя ей выйти отсю¬да с мерзлой душой.,, Впрочем, где она? Позовите ее к столу.
Но Лиду найти не удается.
Маленький репродуктор у стены доносит первый удар Кремлевских курантов. К нам в палату приходят девушки, те самые, забинтованные, хромые, обожжен¬ные. Некоторые приносят с собой праздничный госпи¬тальный ужин в глиняных мисках.
Нашу бутылку окружают, как почетный караул, еще три других. По-братски, как принято на фронте, делим вино на всех. Куранты бьют в последний, двенадцатый раз, звучит Государственный гимн, и те, которые могут, становятся по команде «смирно» Мы были и остаемся солдатами. И комиссар говорит, обращаясь к нам:
— Новый год станет годом нашей победы, это теперь ясно каждому. Но пока еще идут суровые бои. И не только на передовой' Вы, девушки, уедете в глубокий тыл, но и там будет фронт, и там предстоит борьба...— Не бросила ли комиссар острый взгляд в сторону Тама¬ры— Так будьте же всегда борцами, не миритесь со злом и верьте, верьте в человека. ..— Она поднимает рюмку, и навстречу ей тянутся стаканы, кружки, подру¬мяненные вином пузырьки из-под лекарств; «Счастья! Здоровья! Мира!»
Разные годы жизни 1982 г.
ПОД НОВЫЙ ГОД...
Хроника трех дней
До нового года остались считанные дни, а почта уже доставила множество поздравительных открыток с ело¬выми ветками, румяными дедами-морозами и два пись¬ма. Одно, полное юмора, написано размашисто, энергичным почерком. За округлыми буквами второго чувству¬ется затаенная женская печаль.
Спасибо вам, спасибо, девчонки мои дорогие, подру¬ги суровых дней, за то, что вспомнили меня. Да и я никогда не забываю вас, и в новогоднюю ночь я снова и снова с вами.
Тогда нас было четверо, но четвертая не пишет. Так уж получилось...
ДЕНЬ ПЕРВЫЙ
Раскрываю глаза. Взгляд упирается в мглистый квадратик. Он накрест перечеркнут оконной рамой, и похоже, что небо упрятано за решетку. Замкнутое небо и недоступная земля. Да, всего шесть шагов до единственного окна палаты, но и те мне не одолеть — мои ноги омертвели, и вот уже четыре месяца я лежу без дви¬жения.
Рядом с моею — койка лейтенанта Галины Захаро¬вой. У нее ампутирована левая нога. А так она, бывший механик-водитель танка, совершенно здорова и на ред¬кость жизнерадостна. У нее завидно крепкий сон. И нынче, как всегда, санитарке придется расталкивать ее к завтраку.
Под окном лежит капитан медицинской службы, хи¬рург медсанбата Лидия. Раненная во время операции осколком бомбы, она лишилась правой руки. П она еще спит, вернее — притворяется спящей. Видимо, обдумы¬вает, чем бы с утра испортить нам настроение. У Лидии увядшее лицо с плотно сжатыми бескровными губами. Мы с нею вроде в состоянии войны. Мы — это Галина Захарова, Людмила Иванова и я, старший лейтенант Лайма Лея. Койка Людмилы в углу, возле дверей; чуть приподняв голову, я вижу ее бледное лицо, даже во сне сохранившее болезненно-грустное выражение. Трудно поверить, что эта девчушка много раз летала в тыл вра¬га, что, пытаясь спасти горящий самолет, она только в последний миг выбросилась с парашютом. У нее высо¬ко ампутированы обе ноги. Вообще-то Людмилу посели¬ли в нашу палату последней, совсем недавно, и мы еще не успели с ней по-настоящему познакомиться.
Миновала еще одна ночь, долгая и мучительная. Как странно: именно ночью особенно остро чувствуешь боль и мрачные мысли отгоняют сон. Что ждет нас, меня и Людмилу? Кому мы, такие искалеченные, нужны? В двадцать один год попасть в дом инвалидов? Моло¬дость и инвалидность — какие несовместимые понятия! И как несправедливо до слез, как ужасно больно будет, если ветхая старушка, жалея тебя, скажет: «Бедненькая, такая молодая — и уже. . .» Или, не скрывая любопыт¬ства и сострадания, покачивая головой, начнет выспра¬шивать: «Где это тебя, деточка, так угораздило?»
Скоро кончится война, закроется госпиталь, и что тогда, Лайма? Что ты умеешь? Что ты можешь делать, чтобы не быть людям в тягость?
Галина скоро выпишется: после Нового года будет готов протез ноги. Где-то под Воронежем ее ждет муж. Пусть и он инвалид войны, но верный, любящий друг. У нее есть кров над головой. Она кое-что смыслит в механике. Счастливица Галя!
И у меня в последние два года был такой близкий человек. . . Нареченный. . . Мы мечтали об окончании войны. А теперь? За все эти долгие месяцы он не напи¬сал мне ни строчки, мои письма остаются без ответа. Жив ли он, Мартын, веселый парень, отважный офицер разведки полка? Р1 любил ли он меня по-настоящему? Да и любовь ли это, когда кто-то под шквальным огнем прикрывает тебя своим телом, когда на опасные зада¬ния старается посылать не тебя, а уж если ты идешь, то провожает в сырую ночную мглу взглядом, полны! нежности и печали?
С каким нетерпением я жду весточек из части, кото¬рая воюет уже где-то под Будапештом! Напиши мне, Мартын, скажи — «да» или «нет»!
Звякнула застекленная дверь, в палату входит сани¬тарка Настя. Это значит, что сейчас ровно - ровнехонько восемь: она очень точна, эта энергичная женщина с простым, открытым лицом, заботливая как мать.
Обычные утренние процедуры. Завтрак в глиняных мисках, которые терпеть не может Галина: однажды неуклюжая поделка даже полетела в коридор и разле¬телась на мелкие осколки.
Врачебный обход. Мы к нему равнодушны: каждый день одни и те же вопросы, одно и то же выражение лиц. Разве могут помочь прославленные медики тому, у кого нет рук или ног? Может быть, когда-нибудь, че¬рез много-много лет, хирурги научатся пришивать новые конечности так же ловко, как они их сегодня отрезают. Но покуда... Эх, да о чем говорить! Удивительно одно:
пока ты здоров, и думать не думаешь, что значит нога или рука. Есть — и все тут! А вот когда их лишаешься, даже один палец теряешь — вот когда только доходит.
Смотрю на Людмилу, и мне почему-то вдруг думает¬ся, что она никогда не станет гулять со своим ребенком, отводить его в школу в день первого сентября. Да и найдется ли вообще человек, который захочет связать жизнь с нею, со мной, с другими девушками из этого печального дома.
Я еще не знаю, что главное в любви. До сих пор была убеждена, что, конечно, не внешность человека! Эта уверенность меня еще не подводила. А теперь, когда случилось чрезвычайное, трудно постигаемое? И вот уже колеблются, ломаются, гибнут все прежние пред¬ставления о жизни, о людях. . . Хотя бы та же Людмила:
два дня подряд к ней приходят курсанты авиационною училища и на руках уносят ее. Хирург Лидия, сдвинув брови, провожает это шествие враждебным взглядом:
—'Тихоня! Не может сказать, куда она с ними. Вот увидите, добром это не кончится.
_ Хватит, надоело! — резко обрывает ее Галина.— Каждый раз одно и то же. . . Пошла бы сама, погляде¬ла _ куда. Или у начальства спросила бы. И вообще, какое ваше дело, завидки берут, что ли?
Ну, пошло-поехало! Сейчас Лидия скажет, что и мы бы не прочь развлечься там, в парке. . .Точно! Сердитый Лидии голос бубнит:
— Только одно у вас на уме — мужики! А Людкиного поведения я больше терпеть не намерена. Позорит всю палату, честь офицера. . . вообще женщин.
— И всемирный пролетариат! — иронически закан¬чивает Галина.
Да, интересно, что там внизу? Говорят, на берегу залива, в здании бывшего санатория, расположилось летное училище. Старый, заросший парк с усыпанным гравием дорожками, под вечнозелеными кустами в укромных уголках белые скамейки. . . Как хочется побе¬жать по этим дорожкам, посидеть на скамейках! Но для меня этот мир заказан. И для Гали покуда тоже. «Вот получу протез — и за пять минут слетаю вниз!» — меч¬тает она.
Что делает в парке Людмила по два-три часа?
Галина говорит: «Жизнь безжалостно ее подвела. Так пусть хоть крохи подбирает».
Нечего терять? Нет, нет, Галя! Разве для того три с половиной года пройдены в боях? Знали мы ведь, на что идем: фронт редко кого отпускает целехонькими. И если паши раны тяжелее, чем у других, то. . . Спорю с Галиной, да и с самой собою...
— Брат любит сестру богатую, муж жену — здоро¬вую,— настаивает на своем Галина.
— А как же ты? Ведь твой мужик тебя не бросил.
— Ну, мой! Я, хромая, буду раскачиваться налево, он — направо. Парочка что надо,— отшучивается быв¬шая танкистка.
— Как ты можешь смеяться над такими вещами?
— Прикажешь плакать? — отрезает Галина.— Хны¬кать да слезы лить легче всего: авось пожалеет кто-нибудь! Только мне жалости не надо, нет, не надо...— она сердито стукает по краю койки единственной но¬гой. ..
.И мне не нужны крохи, жалость там всякая. Впро¬чем, это, видимо, неизбежно — притворные вздохи, не-« приятие родными или утомляющая сверх всяких границ забота. А как на нас будут смотреть те, которые вы¬растут после войны, которые будут танцевать, кататься на коньках, взбираться на горные вершины, бегом спа¬саться от нахлынувшего ливня? Поймут ли они, что ра¬ди них когда-то сильным, красивым людям страшная буря обломала крылья, вынудила отказаться от всех ра¬достей юности? Поймут ли и оценят подвиг старших, или же мы в их глазах окажемся лишь несчастными калеками без ореола мужества и самоотверженности?
Как все сложится? Что нас ждет? Будущее мне ви¬дится в неясном свете. Будущее. Да, оно. Потому что, пока мы живы, и у живого всегда есть свои мечты. Но . только завтрашний день ответит на все наши вопросы. Это самое будущее. ..
Галина молчит. Лида сидит на кровати, прижавшись подбородком к коленям, нахохлившись, как сердитая птица. Ей за сорок, нам она кажется старушкой. Она — старая дева, и тяжесть одиночества ей, конечно, скра¬шивала работа. А теперь ее тоже не станет: тонким, как у пианиста, пальцам уже не держать скальпеля. Что делать врачу с одной рукой? Заниматься санитарией, чем-нибудь подобным? А если это не по душе? Если впереди полное одиночество? Она ведь избегает и обще¬ния с людьми, отталкивает каждого, кто пытается с ней сблизиться.
Напряженная тишина. Мы чего-то ждем. Нечего гре¬ха таить — ждем почту. Лидии изредка пишет хворая мать, Галину чуть ли не ежедневными письмами балует муж. Меня не забывают фронтовые друзья. Да, и я по¬лучаю мятые треугольнички, но в них ни одним словом не упоминается Мартын. Может, ребята не хотят меня Огорчить? Госпиталь переполнен, а санитарные поезда без устали подвозят все новых раненых. Это означает только одно — тяжелые бои. На венгерской земле гас¬нут юные жизни моих товарищей. «У нас собралось очень много коробочек», — пишут мне. Танки — нешу¬точное дело, они, наверно, и вызвали это, может быть последнее крупное, кровопролитие. Как Мартын, как в этом водовороте ребята разведроты?
Ждем почту. Обычно ее приносит комиссар госпита¬ля Мария Павловна. Ей нравится помахивать веером писем и таинственно озорным голосом спрашивать;
— Ну, кто сегодня будет плясать?
— Тоже мне. .. плясуны! — не меняя угрюмого вы¬ражения лица, тянет Лидия.
— А я могу! — мгновенно вставляет Галина. Ловко вскидывая руками, как свечку выпрямив свою стройную мускулистую ногу, она делает несколько скачков.
— Цирк! — шипит Лидия.
— Нет, воля к жизни и умение жить,— возражает комиссар и, словно. драгоценный подарок, вручает Гали¬не конверт с воронежским штемпелем. Мария Павловна ждет, пока письмо будет прочитано, потом нетерпеливо спрашивает:
— Ну, что пишет?
.. .Но вот уже целую неделю она не появляется. Мо¬жет, в командировке? И нам чего-то очень недостает. Сердечности? Радости? Совета? Мы ее ждем с нетерпением, от всего сердца. Может быть, сегодня отворится дверь и...
.. .Стукнула дверь. Но это не комиссар; молодой че¬ловек в белом халате ощупью пробирается к моей кой¬ке. Это массажист Ванюша. Ранение в голову лишило его зрения.
Он садится на край кровати и, не щадя сил, массиру¬ет мои ноги. Не знаю, хороший ли и правильный это метод, когда пальцы массажиста оставляют синяки? Но Ванюша убежден, что он замечательный специалист.
— Ты еще попляшешь на моей свадьбе,— каждый раз подбадривает он меня.
— А скоро свадьба-то? — улыбается Галина.
— Скоро, скоро.,.— Его тусклые глаза вроде светлеют.
— Скоро! Ты что же, всерьез думаешь, что найдется девушка, которая согласится выйти за слепца? — на¬смешливо говорит Лида.
— Найдется, да еще какая! — убежденно отвечает Ванюша.— Кому охота в девках засидеться? А женихов где взять? Сейчас на пятерых один мужчина.
— И ты хочешь использовать женский страх перед одиночеством? — наступает Лидия и своими длинными пальцами нервно теребит угол одеяла.
— Страх одиночества? — переспрашивает Ванюша, не прекращая массажа.— Нет, доктор, ошибаешься. Я слеп, но мои дети будут зрячими, у них будут сияю¬щие глаза, и какой-то женщине они дадут счастье мате¬ринства. Разве лучше и правильней, чтобы она никогда не узнала этого счастья, не нянчила детей? Чтобы за¬перлась в четырех стенках, проклиная войну и завидуя подругам, которым посчастливилось дождаться люби¬мых — без костылей и черных очков?
Лида не отвечает. Но Ванюша не унимается:
— Ну, скажи: разве жизнь кончилась, если я ли¬шился зрения, а ты — руки? Пусть надо начинать снача¬ла, но ведь надо все же начинать?
— Даже и тогда, когда полжизни за плечами?
— Даже и тогда, доктор,— убежденно говорит Ва¬нюша.
Звонко хлопая по моим бессильным ногам, он рас¬сказывает о жизни этого южного города, комментирует события на фронтах, сообщает госпитальные новости. Он не умолкает ни на минуту, и я поражаюсь остроте восприятия этого незрячего человека. Где он черпает си¬лу, чтобы поддержать меня, других? Или считает, что я еще более несчастна? Кем он был прежде? Как преодо¬левал самый горький час в своей жизни? Мне кажется, •что я уже перешагнула критический рубеж; правда, я еще тяжело больна, но врачи в один голос уверяют, что снова буду ходить.
— А ты о довоенной профессии не жалеешь, Ва¬нюша?
Он молчит. Загорелое лицо застыло.
— Ну, скажи... Мне это очень, очень важно. Чем ты раньше занимался?
— Учился в Академии художеств. Думал стать скульптором...
Так вот откуда железная хватка его пальцев!
— Ты расскажи. ..
— Смысл жизни ищешь, девочка? Думаешь, я тебе готовый рецепт преподнесу? Нет! Тебе, Галине и докто¬ру, всем вам, выдадут одинаковые пенсионные удостове¬рения, каждый месяц вы будете получать весьма при¬личную сумму денег. С голоду не помрете. Но разве этого человеку достаточно? Путь к новому, к тому, что заменит прежнее, сокровенное, дорогое сердцу, для каждой из вас будет иным. . . и другим, чем мой путь. . .
Мы и не слышали, как вошла комиссар. Она стоит, прислонившись к косяку двери, высокая, худощавая, и влажными глазами глядит на массажиста. Потом пере¬водит взгляд на Лидию, мрачнеет, перехватив ее холод-нос, отстраненное выражение лица.
Массажист, словно почувствовав присутствие комиссара, умолкает. Останавливаются его сильные руки, ко¬торые, вероятно, очень уверенно держали резец. Он под¬нимается и, волоча ноги, медленно уходит. Комиссар ласково говорит ему вслед: «Здравствуйте, Ванюша!»
— Здравствуйте, товарищ капитан.
Комиссар сегодня бледна, лицо у нее какое-то вино¬ватое: писем нет никому.
Она медленно обходит палату, поправляет мое одея¬ло, на минуту задерживается возле Галины и вопроси¬тельно смотрит на Людмилину койку. «Где она?» — как бы говорят ее утомленные глаза.
Словно в ответ на этот немой вопрос, Лида как топором отрубает:
— Где? В парке, разумеется. Курсанты. «Возвращается в жизнь», как говорит Ванюша.
— Зачем же сразу думать о дурном,— спокойно произносит комиссар и садится на табуретку.— Я Люд¬миле верю, верю вам всем. Просто не могу не верить. Ваши биографии. ..
— Наши биографии оборвались в тот день, когда нас ранило,— перебивает ее Лида.— Сегодня мы ничто! Выброшенные на берег обломки кораблекрушения. Никому не нужны...
— Лидия Петровна. . .
— Станете вспоминать Корчагина, Островского? Они — исключение. Да и проще тогда было. Во-первых, мужчины. Даже этот слепой мальчишка не стесняется говорить, что на пятерых — один мужчина. И конечно, найдется дурочка, которая за него пойдет... А Остров¬ский. .. у него талант обнаружился, он стал знаменитым писателем. Тогда легче. А я? Без руки, да еще больная мать. . . Или Лайма, которая, как кур в ощип, прямо со школьной скамьи в бой угодила. Учиться, пе¬реквалифицироваться, работать? Чему учиться? Зачем? Для чего жить?
Комиссар глядит на Лиду широко раскрытыми гла¬зами:
— Продолжайте, продолжайте, интересно...
— И скажу! Что нам остается? Либо одинокая жизнь, вроде моей: отсидел свои часы на какой-нибудь работе, поел, выспался — и опять за работу. Словом, су¬ществование. Или так, как Люська: что ни день, то с другим. Полюбить-то ведь калеку никто не полюбит.
— Это всё?
— Если и не всё, то к чему продолжать? Ваша профессия — агитировать. Вы будете меня убеждать, что существует большая любовь, верность, что ценность че¬ловека определяется не внешностью и здоровьем, а бо¬гатством души. . . Но меня вам не убедить. Я знаю то, что еще прабабке моей было известно: хворый да нищий на свете лишний. А для женщины главным было и остается — смазливое личико да стройные ноги.
Комиссар побледнела. Мелкие капельки пота покры¬ли лоб, седоватые пряди на висках словно намокли. Она расстегивает пуговки у ворота гимнастерки, как-то не¬привычно широко раскрывает рот, похоже — воздуха ей не хватает.
— Нет, Лидия Петровна! Корчагины в нашей стране — не исключение. После такой войны много будет но¬вых Корчагиных. Странно, конечно, вы врач, а людей не любите... Вы их, наверно, и никогда не любили, никогда в людей не верили. Мир вам кажется полным зла. Тьма без единого светлого луча. Что же вы предлагае¬те — трем сотням девушек, которые находятся здесь, в госпитале, дать по такой дозе снотворного, чтобы они уснули навеки? Таким путем избавить их от страданий? Ведь по-вашему — будущее им ничего хорошего не су¬лит. ., Но захотят ли они этого? Вот ты, например, хо¬чешь? — обращается комиссар к Галине.
— Ни в коем случае.
— Ну, а ты, Лайма?
«Если ноги не поправятся — стоит ли жить?» — мысленно уточняю я вопрос комиссара. Не лучше ли в са¬мом деле поставить точку? И все-таки... нет! Удиви¬тельное существо — человек: он надеется до последней возможности, он приучается жить даже тогда, когда, казалось бы, все возможности исчерпаны. Он всегда ожидает какого-то чуда и не подозревает, что сама жизнь и есть это огромное чудо. Помню первое ране¬ние — осколок задел голову. Залитые кровью глаза. По¬мутневшее сознание. Но я все ползу вперед. Из послед< них сил, но вперед. Вера ведет меня почти до батальон¬ного санпункта. А эта последняя пуля в позвоночник? Ужасное чувство — будто кто-то с дьявольской силой переломил тебя пополам. Невыносимая боль.,. И снова одна-единственная мысль — жить! Жить!
— Жить!
— Слышите? — радостно озаряется лицо комисса¬ра.— Я убеждена, что каждая из вас сумеет найти свое место в жизни. Иначе и быть не может1
— Насчет Люси позвольте сомневаться...— бросает Лида.
— Не судите со своей каланчи,— роняет комиссар, с трудом поднимаясь.
— Вам нездоровится? — робко спрашивает Галина.
— Малость прихворнула... Но завтра я приду с письмами. Принесу много, много хороших писем...
Обед. Людмилы все еще нет. Санитарка Настя заворачивает миску с кашей в полотенце и ставит под по¬душку. Лида стремительно встает, набрасывает на пле¬чи теплую кофту и выходит.
Галина, свернувшись в комочек, уже дремлет. А я не могу уснуть, жду Людмилу. Хочу поговорить с ней. По¬расспросить. Любопытство? Или участие?
Мой жизненный опыт очень невелик. Средняя школа. Война. Двадцать один год, - из них три с половиной—на фронте. Это мой университет. Я знаю наизусть воинские уставы, умею со своей разведгруппой незаметно проби¬раться в тыл врага, стрелять сразу из двух пистолетов. Но как начать разговор с девушкой, которая потеряла опору в жизни? Да и какой из меня судья или настав¬ник? Откровенно говоря, на какой такой опоре стою я сама? В некоторой степени Лида права—Люся редко вступает в разговор, много молчит, едва роняет слово. Высокомерна? Горда? Или никак не может обрести душевное равновесие после страшного удара судьбы? Ви¬димо, не легко будет вызвать ее на откровенность.
Снова звякнуло дверное стекло. Нет, это не Лида и не Людмила. Это заведующая медицинской частью, полненькая, румяная брюнетка. С ее лица не сходит ис¬кусственная улыбка, словно она все время чувствует се¬бя на сцене и хочет во что бы то ни стало добиться успеха у зрителей.
— Ах, помешала отдыху, но хочется узнать, девочки, как жизнь? Жалоб нет? А где же летчица... пикировщица? Ах, вы не знаете? Ясно, ясно! Любит она, оказы¬вается, играть этакую таинственную особу. Пусть уж...
Слова сыплются как дробь пулемета. И в такт с ними постукивают тонкие каблучки. Какие на ней туфель¬ки! Лакированные лодочки, размер, видно, тридцать пя¬тый. .. А меня на госпитальном складе дожидаются са¬поги, под которые надо четырежды обернуть ноги ч портянки.
Толстушка упорхнула легкой походкой. Стук каблучков доносится уже с другого конца коридора, когда Настя вносит Людмилу и укладывает в постель.
— Отдохни, детка. И в другой раз — без меня никуда! Сама отведу, сама приведу.
Добрая умница Настя! Как ты сказала? «Отдохни... Сама отведу. ..»
Ужин. Селедка, винегрет, горячий чай, кусок сахара. И тарелка с хлебом — ешь, сколько влезет. Обычно по¬чти все уплетает Галина; мы, остальные, едим мало и неохотно. И я часто отдаю ей свой паек, чтобы были силы петь.
— Ешь!
После ужина Галина частенько берет в руки гитару, за которую отдала месячный оклад, и приятным низким голосом поет простые, грустные песни — про фронт, про любовь. Я подпеваю, потом -запевает и Людмила. Толь¬ко Лида молчит. И когда палата набивается девушками из других комнат, она уходит.
«Огонек», «Землянка», «Фонарики» — наши любимые песни. Девушки расселись на койках и на полу и поют самозабвенно, то печально хмуря брови, то лукаво улыбаясь. В эти вечерние часы мы далеки от нашей мерт¬венно-белой палаты: переполненные энергии, мчимся на фронт, сидим в землянках возле раций, управляем тан¬ками и самолетами, перевязываем раненых и ползем в разведку. А на коротких привалах ухитряемся сплясать. Да можно ли учесть все, что делали девчонки на Великой войне?
Милые, милые фронтовые подружки с перевязанными головами, с синими рубцами ожогов, без рук, без ног! Клянете ли жизнь, боевые свои пути? Нет, нет, нет! Я знаю: стоит Родине позвать — и вы вновь побредете по осенней распутице, по грязи, которая властно стягивает сапоги; еще раз на шатком бревне переплывете взлохмаченные разрывами реки, опять не побоитесь пламени горящих самолетов. Я знаю — вы ни о чем не сожалеете, потому что верите: это последняя война, и осветительные ракеты никогда больше не будут гасить мерцание звезд в мирной ночи. .. Пойте, девушки, пой¬те! Вы заслужили огромное счастье!..
ДЕНЬ ВТОРОЙ
На операционной каталке меня везут на консилиум. Поездка по длинному коридору — своего рода развлече¬ние. Когда человек так долго заключен в четыре стены» любая перемена доставляет удовольствие. В кабинет врача я вкатываюсь улыбаясь.
Сухопарый старик, очевидно какой-то знаменитый профессор, выстукивает серебряным молоточком все мое тело. Его движения мне почему-то напоминают путевого обходчика, который проверяет рельсы на своем участке. Я смеюсь — так ясно представляется мне уважаемый старичок в форме железнодорожника. Он пристально смотрит на меня и произносит: «Да-с!»
Палатный врач Дина Михайловна понимающе пере¬глядывается с заведующей медчастью Мамедовой. Ми¬ловидная толстушка со сладенькой улыбкой произносит чирикающим голоском: «Ну, милочка, скоро будешь плясать до утренней зорьки!— И, хитро сощурив глаза, осведомляется: — Кавалера уже себе завела?»
Настя вывозит меня из кабинета. Вдруг в коридоре раздается глухой стук, еще и еще один. Словно кто-то головой об стенку бьется. Санитарка поспешно убегает:
наверно, с одной из контуженых случился припадок. Это здесь не редкость, и требуются усилия четырех-пяти человек, чтобы совладать с такой больной.
Дверь кабинета осталась незатворенной, до меня до¬носится каждое произнесенное там слово.
— Да-с! — кряхтит профессор.— Поражение черес¬чур глубокое, ноги никогда не оживут... кхе-кхе! Не следовало вам, уважаемая коллега, болтать о плясках. Это ложный гуманизм. Так-то! Массаж, физкультура и Цхалтубо — вот и все пока.
Не знаю, какая волшебная сила вдруг рванула меня, мгновение — и я сижу, хотя только что спинные муску¬лы были как мертвые. В голове гудят три слова: «Ноги не оживут»... А потом я падаю, долго падаю в темные глубины, и уже не чувствую никакой боли. ..
Не чувствую боли и тогда, когда прихожу в себя. На. краю койки, раскрасневшаяся, сидит Галина, по другую сторону, на табуретке,— Настя. Они ждут, чтобы я заго¬ворила, но мне нечего сказать. Может быть, и в самом деле гуманнее всего в такой момент поставить точку? Лида может торжествовать: мне теперь нечего ей возра¬зить. А вот и она — стоит в ногах койки. Что кроется в ее светло-серых глазах, угадать трудно. Сочувствие, любопытство, сознание собственного превосходства? Да, она права... Отчасти, во всяком случае. От этой мысли мне делается еще горше. Все, все во мне противится Лидиной правде. Я жажду иной правды, той, комиссаровой...
— Где... комиссар? — шепчу я.
— Болеет она, голубушка, приступ был... эпилеп¬сии,— отвечает Настя и прибавляет поспешно: — Если тебе после госпиталя податься некуда, живи у меня. Не пожалеешь, право.
— Она и со мной может ехать, ручаюсь что будет не хуже,— вмешивается Галина.
Спасибо, мои дорогие! Но до выписки из госпиталя еще далеко. И неужели же Мартын?. .
Говорить я не могу, только благодарно киваю го¬ловой.
Молчание. Людмилы снова нет. Ее койка застлана чистым бельем и выглядит совсем нетронутой. Почему? Сегодня я не в силах с ней побеседовать. Все хорошие и правильные слова куда-то исчезли, и я больше не знаю, что ей сказать... У меня нет ни капельки и Ваню" шиной силы, уверенности. Мои родители явно ошиблись, дав мне имя Лайма; Не Лайма должны были они меня назвать.
Осторожно, под ручку, Мамедова вводит к нам в па¬лату девушку в длинной голубой шелковой сорочке и направляется с ней к Людмилиной койке. За ними чу¬жая санитарка несет битком набитую, размером с чемо¬дан, пеструю сумку.
Девушка так красива, что мы глаз от нее отвести не в силах. Такими обычно изображают ангелов: золо¬тистые кудри, нежный румянец на щеках, фиалковые глаза.
Мамедова укладывает ее, заботливо укутывает одея¬лом, говорит сладеньким голосом:
— Все, что понадобится... безо всякого стеснения. Муженьку я выписала постоянный пропуск, может наве¬щать в любой час...
Больная вяло кивает головой. Но едва Мамедова с санитаркой ушли, вскакивает и громко произносит:
— Привет, девчата! Давайте знакомиться. Я—Та¬мара!
Как она очаровательна! И какой жалкой, серенькой рядом с ней выглядит Лида, и даже Галина с ее прямы¬ми, коротко подстриженными рыжеватыми волосами, с тяжелыми руками механика. О себе я и не говорю:
Лайма — богиня счастья древних латышей; Нелайме— несчастье, недоля, бледная, исхудалая девчонка с темными тенями под гла¬зами, в широкой больничной рубахе.
Галина не скрывает восхищения новой соседкой, но все же деловито осведомляется:
— Ты с какого фронта?
Это всегда наш первый и обязательный вопрос но¬вичку, потому что и здесь, в глубоком тылу, уже выбыв¬шие из строя, мы всеми помыслами на передовой, и серд¬ца наши еще не откололись от родного взвода, роты, батальона, полка. С жадностью голодного ловим мы да¬же обрывки сведений о своих, донесенные сюда хотя бы бойцами соседних подразделений.
— Из какой части? — уточняет свой вопрос Галина. Тамара в замешательстве.
— Из... из местного ПВО.
— Как же ты попала в нашу палату? — В голосе Галины уже звучат нотки следователя.
— Очень просто. Мой муж... Он в этом городе имеет вес...
— А какое у тебя ранение? — не отстает Галина.
— Я... заболела. Но в гинекологическом отделении нет приличных палат,— поясняет Тамара.
Вижу, как гаснет в глазах Галины огонек восхище¬ния. Замечает это и Тамара. И начинает поспешно дей¬ствовать: достает из сумки кулек с апельсинами и боль¬шую коробку конфет, потом выскакивает из постели и босиком подбегает ко мне:
— Угощайся: «Мишка на севере».
Это искушение, страшное искушение. Всю войну я не видела шоколадных конфет, а за всю жизнь, пожалуй, не больше двух апельсинов съела.
Протягиваю руку. Коробка пододвигается ко мне. И вдруг встречаюсь со взглядом Галины. В нем откро¬венное презрение. Галина поспешно присаживается на мою кровать, словно живой стеной отделяя меня от Та¬мары.
— Спасибо, таким добром я фронте объелись,— гордо заявляет она.
Тамара растерянно оборачивается к Лиде. Благо¬склонная улыбка докторши одновременно с первыми от¬ветами Тамары начала таять. Она резко, словно кто-то толкнул ее руку, берется за бумажный кулек, но так же стремительно, как бы опалив пальцы, отдергивает ее. Неловкая, еще совсем не приученная к новым задачам, левая рука устало, беспомощно падает на подушку Тамара не из тех, кто легко сдается. Она выбра¬сывает на стол еще один козырь:
— Кто из вас, девушки, любит рукоделием заниматься? Ну, например, обвязывать платочки?
Раскрылась чудо-сумка, посыпались--из нее шелко¬вые клубочки всех цветов радуги. Настал черед Галине выдерживать испытание. Ее руки стосковались по жен¬ской работе, но только изредка ей удавалось выпросить у операционной сестры моточек хирургического шелка и окрасить его зеленкой, красным стрептоцидом или другим лекарственным порошком. И вдруг нежданно-негаданно, как с неба свалилось, такое изобилие!
Ну-ка, гвардии лейтенант Захарова, как ты удер¬жишься на своих позициях? Какой-то очень краткий миг Галина на распутье. Ее глаза отражают внутрен¬нюю борьбу. Да, это борьба — гордость фронтовички от¬вергает подачку женщины, которую явно презирает, а девичья слабость готова подарок принять. Но еще раз побеждает фронтовичка. Галина совсем спокойно отвечает:
— Спасибо, нитки у нас есть, да и Лайме пока не удержать иглу.
Тамара начинает наступление в третий раз: две неудачи не обескуражили ее. На мою постель ложится нарядная папка с акварелями. Да, это можно посмотреть! Галина перелистывает акварели, мы любуемся яс¬ными, светлыми картинами природы: тихие заводи, зе¬леные холмы, золотистая полоса прибрежья... Покоем и теплом дышат эти пейзажи.
— Кто же их рисовал?
— Я,— самодовольно отвечает Тамара.
— Замечательно,— восклицает Лида.— Откуда та¬кое умение?
— Учусь в Академии художеств. Военная служба не . помеха. Мой муж. ..
Лида понимающе кивает головой и бросает на нас с Галиной торжествующий взгляд.
— Пожалуйста, вот вам живой пример,— говорит она.—Два студента академии. Что случилось с Ванюшей, вам известно. А ведь и с Тамарой могло произойти нечто подобное. Но она поняла, что талант надо сбе¬речь. Красота помогла ей добиться этого простейшим способом... Победа, конечно, будет завоевана без нее, но ее прекрасные акварели порадуют победителей, и это ведь тоже немало...
Если бы я могла встать, я схватила бы прислонен¬ный к тумбочке Галин костыль и швырнула Лидии в голову: так, я видела, поступают раненые фронтовики, когда их задевает за живое несправедливость или рав¬нодушие. И вдруг снова кто-то сзади меня подталкива¬ет. Рывок — я сижу, сижу в противовес всем врачебным прогнозам! И .тотчас же тяжело падаю навзничь: в спи¬не трещит каждая жилка. Но, прежде чем я оконча¬тельно теряю силы, у меня свистящим шепотом вырыва¬ется:
— Бессовестная...
— Ты не смеешь,— кричит Лида,— и я была под ог¬нем, в самом пекле... Если бы могла, вернулась туда хоть сегодня! Ты не смеешь...— Голос ее распадается на множество жалобных, дробных звуков.— Что ты го¬воришь, глупая девчонка, что ты говоришь!..
— Смею, смею,— упрямо твержу я,— где Людмила, куда вы девали Людмилу?
— Я ее сейчас верну! — грозно заявляет Галина и, схватив костыль, ковыляет к двери. Но на пороге стал¬кивается с чужой санитаркой. У той в руках продолго¬ватый сверток, она спрашивает Захарову.
Нетерпеливые Галины пальцы срывают обертку! Но¬га! Да, самая настоящая нога, одетая в шелковый свет¬лый чулок, обутая в черную, на низком каблуке туфель¬ку. А рядом, как темный котенок, притулился второй туфель, и из него выскальзывает чулок.
Галина не в силах говорить. Ее губы дрожат; мед¬ленно, прерывающимся голосом, она читает записку:
«Героической танкистке. .. далекие, светлые пути... огромного счастья в наступающем году. .. Коллектив протезной фабрики. Клянемся у своих станков трудить¬ся так, как наши фронтовики бьют ненавистного врага, чтобы быстрее приблизить долгожданный час победы».
Галина плачет. Много месяцев мы провели вместе, я ни разу я не видела ее плачущей, даже после ампута¬ции. Что это—слезы, радости? Или прорвалась наконец глубоко затаенная горечь? Кто знает. Но это самые обычные слезы, и проливает их обыкновенная девушка, совсем не похожая на кавалера трех высоких воинских орденов. Так, пожалуй, могла бы она плакать из-за несостоявшегося первого свидания с любимым.
Разные подарки получаем мы в молодости. Кто пы¬тается ослепить девчонку дорогим подношением, кто удивить редкостной безделушкой. Но то, что сегодня получила Галина, не идет в сравнение ни с чем на свете. Можно забыть о букете роз, о колечке. Только этот про¬долговатый сверток не забыть никогда.
Спасибо вам, рабочие незнакомого мне южного горо¬да! И все-таки мне хочется пожелать вам, всему миру, чтобы никогда - никогда больше не было нужды в таких новогодних подарках.
Весь вечер в палате царит подавленное молчание. Галина разыскала Людмилу и, возвратившись, шепчет мне на ухо: «Без комиссара мы ее не вернем и от этой куклы не избавимся».
— Ладно, дождемся комиссара. Может быть, завтра она придет? А то какой же Новый год без нее?
Галина наклоняется еще ниже и снова шепчет, но так, что каждое слово слышно на всю палату:
— И покажем этой принцессе, что мы не нищенки какие-нибудь! На новогодний ужин я даю полумесячный оклад. А ты?
— ?..
— Не скупись! И знаешь что? Твоя спина доказала, что ты скоро потопаешь. Уж поверь мне! Ты два раза села — разве это не стоит полумесячного оклада? Ну -так как?
— Даю!
Галина валится на койку, касается пальцами струн гитары. Струны звенят, а потом, быстро угасая, бьются о белые стены палаты.
ДЕНЬ ТРЕТИЙ
Военная служба закаляет человека, но в каком-то смысле и балует его: не надо заботиться ни об одежде, ни о еде, в положенное время все подается готовенькое.
Все утро мы с Галиной прикидываем, что купить для праздничного стола, и никак не может! сосчитать, чего и сколько нужно. Цены на продукты высоки, на оклад лейтенанта стол не может ломиться от яств. На помощь приходит Настя; «Вы, девоньки, не сомневайтесь, ужин будет на славу!»
Бегут часы. Пришел и ушел Ванюша. Окончился врачебный обход. Настало время почты — ни писем, ни комиссара! Впорхнула Мамедова. Нам трем — пренеб¬режительно: «Счастлив... Новгод...», Тамаре — звуч¬ный поцелуй и многократное заверение, что вечером ее посетит муженек.
Тамара сегодня не проронила ни слова, сблизиться с нами больше не пытается: поняла, очевидно, что ника¬ким барахлом нас не ослепить. А может быть, попросту решила вернуться к своей истинной роли — супруги вы¬сокопоставленного лица, которой до всякой мелкоты и дела нет. Ее мужа я представляю себе пожилым, но статным еще генералом. Разве бы иначе такая красави¬ца за него вышла? Ну, посмотрим, посмотрим, до вечера недолго.
С того момента, как Галина, рыдая, ласкала свою искусственную ногу, Лида почти не поднималась с постели. Лежит, отвернувшись лицом к стене, на вопро¬сы не отвечает. О чем она думает? О моем безжалост¬ном выкрике? Или втихомолку завидует Тамаре, еще и еще раз переживая свое собственное несчастье. А мо¬жет быть, начинает понимать, что возникла ошибка, недоразумение, вместо дружбы взрастившее вражду. И мне становится как-то не по себе. Эх, Лида, Лида! Тебе будет труднее, чем нам, тебе с твоей резкостью и неумением поделиться бедой. Да разве весь мир причастен к твоей горькой судьбе, и всему миру надо пока¬зывать за это свою неприязнь? .Ведь война! Она все... Она...
Мы трое еще очень молоды. А молодость не умеет вычерпать горе до дна, измерить границы бедствия. Мо¬лодость улыбается и сквозь слезы.
Странно. Сейчас вроде забылись все наши неприят¬ные взаимоотношения с Лидой. Нет. Ничего в этом странного нет. Просто приход Тамары помог раскрыть почину—Лида наша, одна из тех, кто прошел сквозь гремящую, огненную страсть. Она — наша частица.
Настя притащила не только продукты, но и красивые тарелки, рюмки, тугую накрахмаленную скатерть, кото¬рая напоминает дом, мирную довоенную жизнь. Опира¬ясь руками о стол, Галина скачет, в ее глазах искренний восторг. Она вполне освоилась с ролью хозяйки и, по¬глядывая на нас с Настей, предлагает — кого позвать в гости.
— Ты не очень-то,— предупреждает Настя,— пола¬комитесь сами. Досыта поешьте.
Но подобных советов Галина и слушать не желает. Она готова пригласить все пять этажей госпиталя. Куда там—весь мир! И первой в списке числится Людмила. Назло ли тем, из-за которых нашего товарища перевели в чужую и менее удобную палату? Или хочет исправить несправедливость? Настя уверяет, что Людмила чиста как стеклышко, курсанты ее уважают за летный опыт и готовы часами слушать. Значит, вовсе не молчальница Людмила? Теперь Настя ее принесла на руках, посади¬ла на мою койку, возле стола. Мы ждем упреков, каких-нибудь признаков отчужденности, но во взгляде Люды только благодарность за то, что мы не оставили ее одну в новогодний вечер.
Галина ушла за комиссаром. Мы уверены, что Ма¬рия Павловна придет, несмотря на нездоровье. Да вот и они, наверно. Но почему такой осторожный стук? Нет, не они...
Переступив порог, он каждой из нас дарит обворо¬жительную улыбку. Затем, как бы нарочито сгибаясь под тяжестью внушительной корзины, подходит к Тама¬ре и долго и звонко целует ее белую узкую ручку. Так вот он каков — человек, имеющий вес в городе! И к на¬шему удивлению, всего-навсего капитан. Взгляд Тамары многозначителен: в нем и тайна проведенных вместе но¬чей, и обещание новых, бесчисленных часов счастья... Значит, любовь—не только расчет. Эх, опять мы не ра¬зобрались, оттолкнули Тамару. .. Я уже помышляю об извинении, но вдруг слышу слова капитана: «Ваш муж будет ровно в половине двенадцатого. Просил накрыть стол. В этой корзине — лучшее, что можно раздобыть в наш печальный век!»
«Дурочка,— мысленно браню себя,— наивная глу¬пышка! Как ты смела командовать бойцами, если не умеешь отличить черного от белого!» — «Но ведь там, в огне боя, все проще,— оправдывается какой-то внут¬ренний голос.— Там после первого же разведпохода ясно, кто чего стоит».— «Лайма, Лайма,— вступает другой голос,— ты должна снова стать на ноги, снова научить¬ся ходить по земле с высоко поднятой головой. Но тебе пора и в обыденной жизни научиться разбираться в лю¬дях. А не то. . . не то будут сомнения и ошибки».
С койки встала Лида. Заметила ли она в глазах Та¬мары тот особый, интимный блеск? Слышала ли слова о муже? Но, вспыхнув до корней волос, она резко при¬казывает капитану:
— Выйдите! И чтобы я вас тут больше не видела.
Едва он переступил за порог, как докторша, громко хлопнув дверью, выбегает из палаты и возвращается лишь далеко за полночь, когда мы, усталые и чуть-чуть захмелевшие с непривычки от вина, погружаемся в сон.
Стол занят, тумбочка чересчур мала. И Тамара молча раскладывает закуски на постели. К стене прислони¬лась бутылка шампанского с серебристой лебяжьей шеей. Скользят по зыбкой поверхности койки и опроки¬дываются консервные банки с яркими этикетками. Таре¬лочки с золотистыми и румяными закусками никак не желают устоять на одеяле. Тамара возится, возится, на¬конец нетерпеливо сдвигает с тумбочки пудру, флаконы духов и расставляет бутылку, рюмки, вилочки. Ну вот, теперь он может явиться, этот всесильный собственник ее молодости и красоты! И он приходит — точно в на¬значенное время, как выверенный хронометр; его тяже¬лые шаги по коридору слышны издалека. Ему, видимо, нелегко нести свое тучное тело, и он, едва войдя, грузно плюхается на койку жены. Тщательно расставленные банки и тарелочки мгновенно сбиваются в беспорядоч¬ную кучу. Он шумно переводит дух и словно прилипает к Тамариным губам. Супруги целуются—миг, другой. третий... Тамара отодвигается... Но он снова ее обни¬мает, прижимает к себе. Мы с Людмилой сидим как оплеванные. Зависть? О нет, только стыд, ужасный стыд за этого пожилого человека с крашеными черными усами.
Если бы я могла подняться! Если бы Людмила в состоянии была хоть до двери дойти, чтобы кого-нибудь позвать! Но мы беспомощны, как едва вылупившиеся птенцы; нам остается либо прервать эту пошлую сцену каким-нибудь громким, грубым восклицанием, либо ждать Галину и комиссара. Галина — да! Она бы зна¬ла, что сказать! Но вдруг, к моему изумлению, загово¬рила тихая, всегда такая сдержанная Людмила. Она произносит только одно слово: «Прекратите!» И супру¬жеская чета, словно упав с облаков, приходит в себя, замечает разбросанные закуски.
В упор рассматриваю Тамариного мужа. Халат сполз с плеч, обнажив погоны полковника интендант¬ской службы. Отгадать нетрудно: работник военторга или заместитель того же командующего ПВО по хозяй¬ственной части. В его ведении самое сегодня ценное:
одежда, продукты. Да, он может иметь влияние в горо¬де, может покупать таких девушек, как Тамара.
Во мне закипает ненависть. Не знаю почему, но вспоминаю, как дорожили мы черными сухарями и ще¬поткой табака в весеннюю распутицу на фронте. Коман¬дир раздавал их, деля на крохотные порции, самым слабым.., Этот не раздавал бы! А если бы что и дал, то;
потребовал бы в уплату девичью честь... ]
Он с упреком глядит на Тамару и говорит недо¬вольно:
— Но, милочка, так швыряться деликатесами!.. Для чего же здесь стол?
— Он ведь занят.
— Так будь любезна, освободи! А если тебе трудно, то я это сделаю сам.
Он совсем было собрался сдвинуть все наше угоще¬ние, но в эту минуту входит Галина, а за нею — вот радость-то! — комиссар.
Галка как-то на ходу сталкивает со стола тучную руку полковника, одним движением вдвигает стол в проход между нашими койками и демонстративно пово¬рачивается к тем двоим спиной.
— Вы за это ответите! — грозит полковник.
— За что и кому? — холодно спрашивает комиссар.
— За грубость по отношению к старшему по званию.
— А вы ответите за то, что незаконно поместили свою супругу в офицерскую палату, предназначенную для раненых,— отрезает комиссар.
Больше эти двое для нее не существуют. Она усаживает Людмилу на стул, садится сама и совсем другим, веселым и ласковым голосом спрашивает:
— Начнем пировать или гостей дождемся? Решаем ждать.
— Людмила,— говорит комиссар,— в Новый год, как в новый дом, надо заходить светло. Завтра ты, разу¬меется, вернешься в эту палату. Но я хотела бы сказать тебе, что ты вела себя неправильно по отношению к сво¬им товарищам. К чему такая скрытность, такая таин¬ственность? Разве ты не могла откровенно сказать Лидии Петровне, Лайме, Галине, чем ты, с позволения началь¬ника госпиталя, занята в училище? Сказать, что курсан¬ты подали заявление руководству с просьбой оставить тебя при училище преподавателем? Что должность эта за тобою, считай, закреплена? Так вот случилось: то я уезжала в командировку, то болела, и мы с тобой не побеседовали.
— А вы, девушки...— это относится ко мне с Галиной,— больше верьте прекрасному. Не позволяйте неду¬гу заразить вас сомнениями, враждой, станьте мягче, сердечнее. И к Лидии Петровне. Нельзя ей выйти отсю¬да с мерзлой душой.,, Впрочем, где она? Позовите ее к столу.
Но Лиду найти не удается.
Маленький репродуктор у стены доносит первый удар Кремлевских курантов. К нам в палату приходят девушки, те самые, забинтованные, хромые, обожжен¬ные. Некоторые приносят с собой праздничный госпи¬тальный ужин в глиняных мисках.
Нашу бутылку окружают, как почетный караул, еще три других. По-братски, как принято на фронте, делим вино на всех. Куранты бьют в последний, двенадцатый раз, звучит Государственный гимн, и те, которые могут, становятся по команде «смирно» Мы были и остаемся солдатами. И комиссар говорит, обращаясь к нам:
— Новый год станет годом нашей победы, это теперь ясно каждому. Но пока еще идут суровые бои. И не только на передовой' Вы, девушки, уедете в глубокий тыл, но и там будет фронт, и там предстоит борьба...— Не бросила ли комиссар острый взгляд в сторону Тама¬ры— Так будьте же всегда борцами, не миритесь со злом и верьте, верьте в человека. ..— Она поднимает рюмку, и навстречу ей тянутся стаканы, кружки, подру¬мяненные вином пузырьки из-под лекарств; «Счастья! Здоровья! Мира!»
Скучно, господа...
-
- Администратор
- Posts: 4253
- Joined: 25 Oct 2016, 22:49
- Reputation: 1009
- Sex: female
- Has thanked: 262 times
- Been thanked: 3697 times
- Gender:
Кино
Фильм "Мумия" 2017 с Томом Крузом одно разочарование потерянный вечер без форума
Если нечего сказать по теме лучше промолчи @
.....бывают дни хорошие...
.....бывают дни хорошие...
-
- Старожил
- Posts: 843
- Joined: 16 May 2017, 17:50
- Reputation: 824
- Sex: male
- Location: Россия
- Ваш Знак зодиака: Рак
- Has thanked: 542 times
- Been thanked: 1449 times
- Gender:
Кино
The Bad Batch Ваши прогнозы? Хотя опять актриса - прекрасно исполненный фейк-технология зеленого фона :-(
Скучно, господа...
-
- Администратор
- Posts: 4253
- Joined: 25 Oct 2016, 22:49
- Reputation: 1009
- Sex: female
- Has thanked: 262 times
- Been thanked: 3697 times
- Gender:
-
- Администратор
- Posts: 4253
- Joined: 25 Oct 2016, 22:49
- Reputation: 1009
- Sex: female
- Has thanked: 262 times
- Been thanked: 3697 times
- Gender:
Re: Кино
Kingsman: The Golden Circle (2017) Kingsman: Золотое кольцо
приключенческий боевик комедия супер фильм
один из героев по нашей тематике ампути мужчина
приключенческий боевик комедия супер фильм
один из героев по нашей тематике ампути мужчина
Если нечего сказать по теме лучше промолчи @
.....бывают дни хорошие...
.....бывают дни хорошие...
Who is online
Users browsing this forum: No registered users and 6 guests