Сестра-сестра

В этом форуме выкладываем русскоязычные рассказы.
Forum rules
Общение только на русском языке!!!
Сообщения на других языках будут удаляться!!!
Post Reply
User avatar

Topic Author
perom
Интересующийся
Posts: 231
Joined: 21 Sep 2017, 10:39
Reputation: 181
Sex: male
Has thanked: 298 times
Been thanked: 345 times
Russia

Сестра-сестра

Post: # 53044Unread post perom
21 Oct 2020, 13:20

Из книги Цвет зимы
Дов Пороцкий
Сестра-сестра

1

Елин стоял на залитой светом лестничной площадке, перед темной дверью с цифрой восемь. Солнце узкими потоками света вырывалось из темных туч, чертя в небе полосы. Свет был яркий, как на юге. В этой квартире жила раньше Полина.
Саша нажал на черную кнопку звонка напротив надписи Марголит.
«Зачем я здесь? Я ведь даже о гибели их дочери узнал только спустя неделю», – думал он.
Дверь открыла девушка в лётной форме, с погонами старшего лейтенанта. Это было так неожиданно, что Саша сразу не нашелся, что сказать. Он увидел, что глаза девушки округлились удивленно, она, с радостью в голосе, и болью одновременно, сказала:
- Саша...
Обняла и, буквально, втащила ошеломленного Сашу Елина в квартиру.
Они прошли по коридору, – незнакомка крепко держала его за руку и быстро вела за собой, – и вошли в комнату.
- Полина Марг;лит не погибла – сказала она, – Полина – это я.

*

Елин посмотрел на нее при дневном свете. На Полину она была ничуть не похожа, но взгляд останавливался на ней и не хотел уходить. «Наверное, она красива... не понимаю...», – подумал Саша.
Он не знал, как назвать свое чувство к Полине и сам для себя назвал его «высшей любовью». В этой любви не было ничего плотского, земного: для него Полина находилась между небом и землей, как ангел. Однажды Саша услышал или прочел выражение: «музыка небесных сфер», – подумал тогда, что мог бы назвать высшую любовь и так. Музыка начинала звучать, когда рядом была Полина, – только она, а сейчас музыка появилась благодаря этой незнакомке.
- Ты же почувствовал, что я – Полина? Ведь почувствовал, – ты должен был что-то почувствовать! – она нервничала.
Холодное бледное лицо изменилось: в глазах читалась боль, прядь медно-рыжих волос упала на лоб.
- Да. – ответил Елин, – Я на тебя как на нее смотрел… и музыку сейчас слышу...
- Музыку?
- Я так назвал свою любовь: «музыка небесных сфер».
- Ты чуткий... Все верно. Поля умерла, но душа ее здесь – смотрит моими глазами. Нас двое: ту, которую ты видишь, зовут Ева. Полина полюбила бы тебя, но ты сам боялся, – думал, что недостаточно хорош. А Ева любит, и ей все равно, готов ты или нет. Когда будешь с Полиной, вспомни и меня...
- Ева?
Девушка молчала некоторое время, потом сказала:
- То, что находится вокруг нас, кажется бесспорным, настоящим. Но существует и другой мир, – он такой же как этот, и люди там такие же, как мы. В твоем мире я умерла, а в том стала девушкой по имени Ева. И она пришла сюда, чтобы я могла жить дальше.
Саша не мог поверить: теперь он действительно слышал голос Полины: ее интонации, тембр.
- Ты почему в форме? – зачем-то спросил Саша, и тотчас, условная и приблизительная до того комната, стала совершенно реальной, словно он снял ненужные ему, сильные очки.
- На медкомиссию собираюсь. Первую, в госпитале, провалила.
- Я и эту провалил. Сильно тебя?
- Да нет, ранение легкое, в руку. Но подвижность, почему-то, никак не восстанавливается.
- В твоей машине было нацарапано что-то на ручке управления... – сказал Саша, помимо своей воли, проверяя ее.
- Там было написано «мама». Я маму любила больше всех на свете... и сейчас люблю... Ты ведь знаешь, я росла в приемных семьях, у чужих людей...
Полина замолчала, отвернулась, – смотрела в окно.

*

- Я пойду... – сказал Саша.
- Сможешь привыкнуть к тому, что я теперь другая? – спросила она, – Или ты любил лицо, которого больше нет?
- А как же Ева? Кто ты сейчас?
- Теперь я такая... Не знаю сама... – она отвернулась, покусывая бледные губы. Сделав усилие над собой, сказала: – Саша, ты Катю навещал? Она ведь девушка твоя...
- Катя написала в письме, чтобы я не приезжал. Не хочет, чтобы я ее видел после... Хочет, чтобы помнил прежней. Пишет, что я совершенно свободен, и что адреса мне не сообщит.
- Она тебя любит и ждет. Вот что написано в этом письме. У меня есть адрес, – сама не могу ей показаться, она ведь знает, что я погибла. Жалко Катьку... ногу ей отняли. Когда ты с БЗ не вернулся, она словно с ума сошла – ревела все время, – никто не видел, только я. Лихорадка ее трясла средь бела дня... Про тебя говорили: «состояние критическое»: думали, что не выживешь. Она, в тот день, когда ее саму ранило, даже на минуту не присела перед вылетом, – на взлетную полосу ходила... Одна... А до этого ночь не спала. Ты-то, конечно, не виноват... Судьба у нее такая.
У двери Полина сказала:
- Возвращайся... Если сможешь.

*

Он вышел из дома и пошел не влево, к Садовому кольцу, как собирался, а почему-то вправо, в сторону Палихи . Солнце отражалось в окнах домов, делало лиловыми белые перекрестия бумажных лент на золотых квадратах стекол.
«Было ли это? Вот только что? Полина... Ева... Видение? Сон? Не поймешь... Неужели – последствия болеутоляющих? Морфина, черт бы его...»? – подумал он.
На следующий день Саша обнаружил в кармане листок бумаги с Катиным адресом. Это он писал, – его почерк. Не сон.
Солнце пропало: он стоял, покачиваясь, в тамбуре вагона; сильно пахло углем. Пожилой сутулый проводник, в черной фуражке, говорил ему:
- Вам лучше прямо сейчас сойти, на станции Ефремово, товарищ старший лейтенант. У нас поезд-то Ивановский... Киржач – другая дорога, другая дистанция... Ну ничего, – сойдете, – тут сразу деревня Кипрево: авось найдете попутку до Киржача. Или на лошади кто... Близко Киржач-то. На попутке за полчаса доедете.

2


Саша нашел, наконец, Катин дом: он дошел до самой окраины маленького Киржача, до последних изб, у дороги, ведущей в деревню Ефремово, как было написано на облезлом дорожном указателе. Саше пришлось сделать круг, – с этой стороны он и въехал в город час назад. Он со стыдом подумал, что почти не вспоминал Катю в последнее время – все затмила гибель Полины. Сейчас в его ушах звучал Катин голос, ее фразы, вечно неоконченные; смех – словно веточкой по льдинкам. Проявилось в памяти, как фотоснимок, ее еще невзрослое, милое лицо, с удивленными глазами, тоненькая точеная фигурка.
«Я сволочь»! – подумал Саша.
Дом был прямо перед ним: широкая изба с наличниками, выкрашенными суриком в рыжий цвет. В палисаднике, рядом с какими-то голыми кустами, росли клены и красная рябина.
Там, среди деревьев, Саша неожиданно, – как-то вдруг, увидел Катю. В наброшенной поверх лётного свитера шинели, она стояла на единственной ноге и рвала с дерева прихваченную морозом рябину. Поодаль к штакетнику были прислонены деревянные костыли. Саша заметил, с изумлением, что Катя босая, несмотря на осенние заморозки. Ему стало холодно даже от одного взгляда на нее.
- Катя... – негромко позвал он.
Катя немедленно обернулась, охнула и выронила корзинку, зажимая руками рот. Затем, в три прыжка на одной ноге, преодолела расстояние до калитки и повисла на Саше, обнимая его.
- Сашка, родной мой! Наконец-то! Я ведь тебя каждый день ждала... Дай я на тебя посмотрю... Тебя ранило в лицо? – она дотронулась до его щеки, ¬– Ой, еще и в шею... Ну давай, пойдем в дом скорее, отдохнешь...
- Да я вовсе не устал, – сказал, смущенно улыбаясь Саша.
Встреча с Катей взволновала его, он не ожидал, что будет настолько... Саша не мог подобрать слов. Только понимал, что сейчас, когда он увидел ее, стоящей под этой рябиной, внутри все перевернулось, и теперь кто-то невидимый непрерывно и безжалостно раздирает душу железными когтями.
«Катюша, маленькая моя, как же ты... Как же так! – он по-прежнему не знал, как выразить то, что испытывает, но понимал, что это что-то важное, – что-то, чего он раньше не знал.
Ловко выудив из-за забора костыли, она поднялась на крыльцо, оставляя на ступенях мокрые следы. Саша последовал за ней, в теплый полумрак сеней.
Катя занимала половину дома-пятистенка, состоящую из просторной комнаты и кухни с теплой русской печью. Стены не были закрыты ничем – светлые тесаные бревна. В углу стояла железная кровать с панцирной сеткой, застеленная серым солдатским одеялом. На стене напротив висели ходики с кукушкой. Над кроватью, в глубокой раме от семейных фотографий – обложка от «Огонька», с портретами Екатерины Осокиной и Полины Марголит и надписью «10 боевых побед».

*

- Я чайник поставила, – сказала Катя, и села за стол, подперев рукой щеку. Этот жест был таким знакомым и таким родным, что Саша не выдержал: бросился к ней, обнял, прижал к себе.
- Катька, неужели это ты? Настоящая ты?
- Я. Настоящая. – Катя на мгновенье отвернулась, закрыв лицо рукой. – Ты сядь, пожалуйста... Сам вон, еле стоишь. Сильно тебя ранило, да?
- Множественное осколочное ранение.
«Как у меня», – отстраненно подумала Катя.
- Затронуло грудь, шею, и лицо, – продолжал Саша, - крови много потерял. Но все восстановилось. Почти.
- Ты куда сейчас? В полк? Сегодня по радио передавали про наших, про Южный фронт: закончили Миусскую операцию...
- Нет. До неба меня допустили, до фронта – нет. Медкомиссию не прошел. Теперь – зимой. А меня в Красноярск направляют, – мрачно сказал Саша.
- В Красноярск? Вот совпадение...
- На Трассу ... если слышала. Девятый перегоночный авиаполк. Перегонять американские самолеты из Сибири в боевые части... Как же мне пройти теперь эту чертову комиссию?
Катя внимательно слушала.
К Саше вернулось давно знакомое чувство, почти забытое им в госпитале:
«Родная душа... все понимает, и все про меня знает, и с ней не нужно притворяться... Совсем не изменилась, – лишь чуть осунулась лицом. Ведь это же моя Катька! Красивая сейчас, или нет, или... инвалид – да какая разница, она же самая близкая на свете...».
- Ты ведь знаешь... про Полину? – спросила Катя.
Саша вздрогнул.
- Знаю. Погибла она. Немцы застрелили. Тело потом нашли... опознали... – сказал он, с трудом выговаривая чужие грубые фразы, – Это мне из части написали.
- И мне. Борисенко написал.
- А мне – Денисов. – сказал Саша.
- Родители-то как?
- Ты же знаешь, у нее приемные...
- Все равно.
- Не знаю... Я хоть и был у них дома, но...
Катя резко повернулась, услышав звук кипящего чайника:
- Я сейчас, минуту, – она вскочила.
- Я тебе помогу.
«Не могу же я, вот так ей рассказать, что недавно встретил саму Полю Марголит, живую, только она по-другому выглядит, и биография ее немного отличается от прежней, но это точно она, – думал Саша, – Если скажу такое, – это будет настоящим бредом сумасшедшего. Мне и самому это бредом сейчас кажется... А Катя... она настоящая, не бред».
- Саш, не обидишься, я воду с утра грею... Я помоюсь быстро, - потом ты, – воды хватит и еще останется, – сказала Катя, когда закончили пить чай.
- Конечно.
Она подхватила костыли и быстро скрылась в сенях.

*

Саша, закурив, вышел на улицу, и столкнулся с соседкой, женщиной лет пятидесяти.
- Ну что, останешься с Катериной? – тихо спросила соседка.
Саша помедлил, но все-таки отрицательно покрутил головой.
Женщина обиженно, как ему показалось, поджала губы, и несколько раз кивнула, непонятно, к чему.
- Разлюбил, значит... не хочешь... такую...
- Я другую люблю, а с Катей мы просто боевые товарищи...
- Боевые товарищи! – перебила его соседка, – да она иссохлась вся – тебя ждала. Или письма от тебя, хотя бы... Не вру, вот те... ей-богу! Она каждый день, как свободна, платье наденет, да сидит, ждет. Прямо как безумная! Два их у нее, платья-то... гимнастерка еще, да шинель... – соседка, не договорив, махнула рукой. – Сейчас она на работу начала ходить, при деле, – все полегче. А сегодня слышу: ба! Приехал, знать... А тут вон как... Ну, смотри, дело, конечно твое, а жаль. Уж больно Катерина девушка хорошая, честная... Как дочь мне стала.
Саша услышал издалека Катин голос: она что-то напевала на мосту .
- Постой, да ты ей-то сказал? – соседка, видимо, тоже услышала пение.
- Нет. Не успел.
- И как же скажешь? Совесть-то выдержит? – соседка перешла на громкий шепот, – Прости, что не в свое дело лезу... Ты с фронта, тебе, может и невдомек... Но только без тебя жизни никакой у ней не будет. Одна будет век вековать. Мужиков-то нет совсем – все наперечет. И на каждого – десяток невест. Все с руками, с ногами – работницы... А Катюша? Ни воды принести, ни дров наколоть... Катерина – она гордая, навязываться не станет. Может передумаешь? Война же ведь... Ты на фронт, видно, возвращаешься – она бы тебе тут, глядишь, ребеночка родила... А то, что без ноги, так ведь нога – не голова... Да, забыла сказать: Нюра я, Анна Васильевна.

*

Катя родилась и выросла в Крыму, в поселке Симеиз. У девочки был брат, девятью годами старше, мать работала медсестрой в санатории. Своего отца Катя не знала – тот ушел из семьи, когда она была еще маленькой. Росла настоящей черноморской девчонкой: круглый год бегала загорелая, с выбеленными солнцем волосами; с утра до ночи пропадала на море, лазала по окрестным скалам и горам, – была ловкой как кошка.
Брат после службы в армии устроился рабочим на авиазавод в Москве, и перебрался туда. Закончив седьмой классе школы, она переехала к нему. Дальше – завод, аэроклуб...
Когда Катя пришла в себя в госпитале, врач сказал ей, что ногу пришлось ампутировать полностью: операция была тяжелая, но прошла успешно.
Относительно спокойно пережить это известие Кате помогла, по горькой иронии, безумная тревога за Сашу: она знала, что он тяжело ранен, находится в госпитале, неизвестно, выживет ли. О себе не думала, в сторону ног старалась не смотреть, только чувствовала, что забинтована до середины живота. Когда ей написали из полка, что Саша сейчас в Москве, в госпитале, идет на поправку, она успокоилась, и впервые обратила на себя внимание.
Катя только начала вставать с кровати, – училась ходить на костылях.
Внезапно и очень остро к ней пришло понимание того, что жизнь ее навсегда изменилась: она инвалид, калека, и будет такой до конца своих дней. Судьба, видно, ей выпала несчастливая.
Она плакала. Всего два раза. Первый раз, когда увидела себя в зеркале, в процедурной – посмотрела будто со стороны, Сашиными глазами. Зрелище показалось ей ужасным и противоестественным, невыносимым – она разрыдалась. Второй раз, – когда, выписываясь, собирала свой вещмешок. Она оставила в госпитале правую туфлю на каблуке, и правый сапог; сделала это после того, как на выписке какой-то врач сказал ей: «При таком уровне ампутации протезирование довольно затруднительно».
«Затруднительно, мать вашу! А мне было не затруднительно»? – ругалась Катя, но, войдя в палату, бросилась на койку и заплакала. Плакала долго, как в детстве – жалела себя.
Брат ее погиб на фронте в 42-м, мать была в эвакуации, в Красноярске. Ехать к матери в Сибирь не было сил, и швы могли разойтись и открыться. Сама мать приехать не могла: писала, что нет здоровья, нет денег, да и просто боялась дороги.
«Как это... нет денег? – мысленно говорила ей Катя, – Мама... я же все деньги за сбитые самолеты вам отправляла, на себя ничего не тратила... Как же это? Одиннадцать сбитых, мам...».
- Товарищ лейтенант, вы хотите трудоустроиться? – спрашивал Катю на комиссии рослый майор-кадровик. – Можете и без трудоустройства, конечно; для вас рекомендована первая группа инвалидности... Хм... Почему первая? – пробормотал он, – ведь всего одной нет... могли бы дать и вторую группу...
- Да, я хочу трудоустроиться, и хочу вернуться к месту прежней прописки, в Москву.
- Если бы вас призвал райвоенкомат в Москве, не было бы проблем – получили бы там паспорт. Но в ваших документах указано: «Призвана по спецнабору. г. Москва.», – что это значит – не имею представления. Поэтому перенаправили пока ваше дело в особый отдел – там разберутся. Ну... возьмет, наверное, какое-то время. Вот, выберите что-нибудь из списка. Там и паспорт с пропиской получите, и работу, и жилплощадь... Здесь распишитесь.
Катя выбрала Киржач: она и понятия не имела – где это. Главное – близко от Москвы, всего сто двадцать километров. Ее направили в среднюю школу учителем географии: считали, что у Кати есть штурманские навыки и педагогический опыт – она несколько лет была пионервожатой.

*
Сначала ей дали пятый класс, потом и шестой – трудный возраст. Дети иногда передразнивали ее, или, во время перемены, когда Катя выходила, брали карандаш с учительского стола, и кидали на пол, чтобы потом посмотреть, как она будет его поднимать. Катя старалась на это не реагировать. Через два месяца после начала работы, на октябрьские, она впервые после ранения надела китель с наградами: «красной звездочкой» и «знаменем». Причина была простой: устраивали торжественный вечер, а ничего лучшего из одежды у Кати не было.
Появление Кати в офицерской форме с наградами произвело сильное впечатление на ее коллег. О том, что она была на фронте, кроме директора и завуча, знал только престарелый физрук Константиныч. Преподавательницы перешептывались. Дети же, просто ели Катю глазами. В перерыве к ней подошла девочка из пятого класса, Вера Еремина, и спросила:
- Екатерина Леонидовна, вы на фронте ногу потеряли?
- Да.
- Вы были летчиком? – девочка кивком указала на крылышки на рукаве Катиного кителя.
- Летчиком-истребителем.
- Ой, а сколько немцев вы сбили?
- Одиннадцать.
- Ничего себе-е-е... Ой, я сейчас... – девочка убежала.
Тут же вернулась:
- Екатерина Леонидовна! Все извиняются перед вами... и мальчишки... нам очень стыдно. Еще мы решили взять над вами шефство, как над фронтовиком-героем... и стенгазету выпустим... вот... Мы вами гордимся!

*

Раненая, не чувствуя ноги, Катя посадила машину в степи, недалеко от своего взлетного поля. Чуть-чуть не дотянула. Прибежали местные жители из какого-то села, подъехала полуторка из части: там видели, как она идет на вынужденную. Катю довезли до железнодорожной станции, и успели к отходящему санитарному поезду, который увез девушку в госпиталь, в Саратов.
В надзирающих органах, однако, посчитали, что Катя приземлилась на территории врага: земля, на которую она села, принадлежала колхозу, занятому немцами. На деле же, Катин боевой вылет был частью наземной операции, которая и привела к освобождению этого колхоза и окрестных сел. Расследовать не стали, но было принято решение не прописывать Катю в Москве – режимном городе. Положили под сукно и представление командира полка на присвоение eй звания Героя Советского Союза: «...лично сбила одиннадцать самолетов врага. Лейтенант Осокина в Красной Армии с 1941-го года, на фронтах Отечественной войны с марта 1942 года. Совершила 215 боевых вылетов...». В «Герое» отказали, но все же наградили – орденом Красного Знамени. Получала его Катя уже в Киржаче, в военкомате.
Она не знала ни о каких подозрениях. А если бы знала – плюнула бы в лицо негодяю, который это придумал. Ведь она тогда чудом осталась в живых – приземлилась, не помнит, как. Этот немец, летчик, он был... очень быстрый. Не он сам, а его «мессершмитт». Наверное, обновленный, какой-нибудь, модернизированный. Спастись от него можно было только на горизонтальных виражах, а от Катиных атак немец сразу уходил, делая резкую горку, и, буквально, исчезал в небе. Катя на «яке» так не могла.
Девятка. На фюзеляже у немца была девятка. И еще что-то красно-черное. Ей написал потом летчик Борисенко, что тот же немец, «девятка», сбил и Полинку Марголит.

*
И Катю, и Полину сбил капитан Иозеф Хайбек из JG52 . Катя была его тридцать первой победой, а Полина – тридцать четвертой. Пятого июля 1943-го года, в день, когда он прошил огнем автоматической пушки русский самолет с номером «28» на фюзеляже, Хайбек аккуратно записал в журнале: время – 11:15, тип самолета – Yak-1, высота – 1500, координаты... около... Хайбек сверился с картой: около Bobrikowo. В сбитом им самолете с номером «28» находилась Катя Осокина.

*

Стоило Саше войти в комнату, как из сеней появилась Катя в синем шелковом платье, вся праздничная, и какая-то новая.
- Ух ты! Вот это да! – искренне восхитился Саша.
- В самом деле хорошо?
- Да просто здорово!
- Я не выгляжу как дура?
- Ты выглядишь… Ты очень красивая! – Саша запнулся, замолчал, потом очень серьезно сказал, – Катя, я тебя люблю. И прошу тебя выйти за меня замуж.
Катя застыла как изваяние и молчала минуту или больше. Потом приложила ладони к щекам и сказала:
- Нет. Я не выйду за тебя.
Нога ее предательски дрогнула, и Катя присела на стул. «Что я делаю, сумасшедшая»? – подумала она.
- Ты сейчас не со мной, – продолжала она отрывисто, – у тебя есть другая, там, в голове. Смотришь на меня, а видишь ее. Ты был со мной только в первую минуту, когда пришел. Кто она?
- Полина.
- Но ведь ее больше нет... Любишь до сих пор?
- Тебя люблю – я правду сказал. Полина – это другое.
- Ты из жалости мне предложение сделал? Меня не надо жалеть – я боевой офицер! Я летала в паре с командиром полка! Я была «свободным охотником» в небе, ты знаешь. Сама справлюсь...
«Что я несу? Зачем я с ним так»? – ужаснулась себе Катя.
- Прости... – вдруг сказала она, – ты не слушай меня... Просто я люблю тебя очень сильно, и... боюсь упасть и разбиться. Понимаешь? Боюсь обмануться.
- Понимаю. – сказал Саша.
- Давай обручимся, как в книгах. Если любишь меня – вернешься. Я буду тебя ждать. А если не любишь – честно напиши. Может быть решишь... потом... что не хочешь жить с инвалидом, – напиши, я пойму, не обижусь.
- Я к тебе вернусь. Как сегодня вернулся. – ответил Саша.

*

Катя вышла на крыльцо с папиросой и маленькой немецкой зажигалкой, но курить не стала.
Она уперлась лбом в оконное стекло. Стояла и думала.
Саша остается до завтра – все же настоял.
У нее были мужчины до Саши. Двое, тоже на фронте. От них не осталось в памяти ничего. Саша раскрыл ее. С ним она чувствовала себя прекрасной и желанной женщиной. И она любила его по-настоящему¬¬.
Сейчас ей надо будет перед ним раздеться, и он увидит, какой она стала. А она будет глядеть в его глаза, и если заметит в них... желание не смотреть на нее, уйти от тяжелого зрелища, то, наверное, умрет на месте.
Катя все же закурила папиросу, но после двух затяжек потушила.

*

Утром, когда они уже проснулись, но еще лежали в кровати, Саша спросил:
- Ты почему была в палисаднике босиком? Холодно ведь!
- Я на минутку выскочила: пожалела обувь. Мокро было после дождя.
После долгого молчания Катя сказала:
- Сегодня я знаю, что ты любишь меня. Я твои глаза видела... А вчера не верила.
- Вчера я и полюбил тебя по-настоящему.
- Как это? За что?
- Просто полюбил. Я знаю, как это случилось, но объяснить не смогу – слов не хватит.
Катя повернулась, и прильнула к нему всем телом, очень крепко обняла: не дышала. Он почувствовал, как она стосковалась по ласке: не именно мужской, а вообще, человеческой.
«Она же совсем одна была все эти дни и месяцы. Не знала, что с ней будет в жизни, и не на кого было опереться... ».
- У меня есть еще два дня отпуска – потом надо вернуться в Москву. И сразу в Красноярск, а то, и в Якутск, – сказал он.
- Саша... я согласна... я выйду за тебя замуж.
- Пойдем прямо сегодня и распишемся!
Катя кивнула.
- Я буду тебя ждать, и приму тебя любого, – тихо сказала она.


3

- Не знаем мы, что случилось, – говорил ей немолодой краснолицый замполит, удушливо дымя папиросой – они на трассе были, с Чукотки сюда летели... Полстраны, считай... Два звена, четыре самолета... Хотели быстрее технику на фронт доставить – ведомые в группе из боевых частей были... Раньше так не делали... Поиски... Да какие уж тут поиски, я же говорю: вся Восточная Сибирь, Колыма... Мы многих теряем, Екатерина... Леонидовна, это только кажется – тыл... Все признаны погибшими при выполнении боевого задания... Капитан Елин представлен к награде... Он одним из лучших командиров был. Фронтовик, орденоносец... Технически очень грррамотный был, – замполит раскатил звук «р», – чертежи на английском языке понимал, инструкции. Он же в Кинешме еще служил, в запасном истребительном полку: «Харрикейны » там готовили. Это он еще оттуда, наверное, матчасть так хорошо...». – Замполит запнулся, глядя на Катю.
Она не изменилась с тех пор, как вошла, но из нее, будто бы, вышел весь воздух, вся жизнь, и одновременно вся взрослость. Сидела косо и сгорбившись; растерянная девочка-подросток с широко раскрытыми глазами, с исцарапанными руками, в облезлой шубке, замотанная пуховым платком. Замполит покосился на костыли. Он знал, кто такая Катя, сам политинформацию проводил по материалам «Огонька» о летчиках-героях.
«Какая же сука он... до чего дошли – девчонок на войну посылаем»! – подумал замполит и осекся, пугаясь даже невысказанной мысли. – «У нее ведь ребенок... грудной, кажется... Сама еще ребенок...».
- С ребенком вам поможем: товарищи тут проявили инициативу... Ну... вам в строевой части все расскажут. Вам все равно туда сейчас, документы там получите. Это прямо по коридору, вторая дверь. А во дворе штаба у нас памятник есть всем погибшим. И капитана Елина записали там... Теперь это его могила... хм... простите меня, грубо вышло... Личные вещи его, конечно можете забрать. Писарю скажете... вас проводят в расположение.
Катя кивнула.

*

На табличке у двери строевой части было написано: Ответственный старш. Калюжный.
Старшина выдал ей все документы, она расписалась в нескольких местах.
- Денежное содержание получите в финчасти через полчаса: младший лейтенант выехала по службному поручению. А памятник – вот он! Калюжный вытянул вперед мосластую руку и указал за окно.
Памятник был маленький: деревянная пирамидка с красной латунной звездой. Внизу прикрепили табличку с именами; пирамидку обнесли невысокой оградой. У памятника лежали цветы: какие-то комнатные, еле заметные, но Катя разглядела. Их положили несколько дней назад, и они замерзли.
Она спустилась на улицу: снег на памятнике и вокруг был расчищен.
На табличке свежей краской выделялись новые имена:
капитан Елин А.М.
гв. ст. лейтенант Долгов С. Г.
ст. лейтенант Звонарев П.М.
гв. ст. лейтенант Несветайло А.А.
Спальное расположение офицеров-летчиков находилось в большой сибирской избе, разделенной на маленькие комнаты. В Сашиной комнате стояли две серые железные кровати, две тумбочки, две табуретки и небольшой стол. Катя сразу поняла, где он спал, хоть кровати и были заправлены. Она опустилась на табуретку, достала Сашины вещи, такие милые и родные вещи: латунный гравированный портсигар, маленький трофейный будильник, записную книжку...
Из записной книжки выпала фотокарточка: женщина в военной форме. Катя подняла ее и рассмотрела. Лейтенант, авиация, летный состав – крылышки на рукаве. Красная Звезда, Красное Знамя, две нашивки за ранения – красные. Катя заметила все это мгновенно – она долго служила в армии. А лицо женщины... У Кати кольнуло в сердце: женщина на фотографии была очень красива. Лицо ее казалось совершенно нездешним, не советским, она, будто бы, приехала из таинственных стран, которые существуют лишь в детском воображении, до того, как дети знакомятся с географией.
На обороте фотокарточки было написано: «Любимому на память. Твоя П. Марго». Кате показалось, что она сходит с ума: она знала эту подпись-закорючку П. Марго, – так расписывалась ее подруга Полина Марголит.
«Поля... она здесь... Даже после Сашиной смерти. И после своей... Кто же это на фотографии? Да какая разница»! – Кате стало неловко и противно. Она решительным движением собрала письма и фотокарточки в стопку и приготовилась убрать их в вещмешок.
«Нет, нет»! - Катя заметила фотографию, на которой Саша в летней гимнастерке обнимает все ту же неизвестную красавицу в платье, с младенцем на руках. «И фигура у нее идеальная», – пронеслось в голове у Кати.
Внизу было подписано: 10.VII.44.
Но этого просто не может быть! Десятого июля, на третий день после рождения их дочери, она, вот так же фотографировалась с Сашей в родильном отделении больницы, во Владимире. Ему дали отпуск на три дня, и он был в этот день там, с ней!
И тут Катя заметила свои письма: письма, написанные ее рукой, и взяла одно из них.
Она никогда не писала этого письма! Это ее почерк, ее речь, но... Катя пробовала так написать, только духу не хватило. Она собиралась сказать ему, что не хочет быть обузой, не хочет с ним встречаться, что лучше ему забыть про нее. Больше всего она тогда боялась, что Саша останется с ней из чувства долга, из-за того, что он порядочный и честный человек, а не потому, что любит. А она будет видеть и понимать это каждую секунду! Она не смогла бы так жить.
И все же не написала, – очень тосковала по нему.
«Что же это такое? Что со мной происходит»? – Катя выглянула в окно – все было прежним, обыденным. Она убрала вещи и письма в мешок, вышла из комнаты и направилась к выходу из расположения. Рядом с дверью висело узкое зеркало. Катя приблизилась к нему, зажмурившись в последний момент, уже зная, чт; ей предстоит увидеть. В горле стоял кислый ком: волнение, страх, бог знает, что еще. «А вдруг...» – слабой искоркой мелькнула надежда на чудо. Она решительно открыла глаза – из зеркала на нее глядела совершенно незнакомая женщина.
Чуда не произошло – эта женщина тоже стояла на одной ноге, даже костыли были такими же потертыми. Она была похожа на Катю: одного с ней роста, сложения, с лицом, напоминающим Катино, будто они сестры.
«Ты красивее меня, особенно глаза... удивительные», – мысленно сказала Катя своему отражению. «И руки... очень изящные, – она с интересом посмотрела на свою, незнакомую ей руку, – мои... завод испортил».
Одежда осталась примерно такой же, хоть сами вещи были другими.
Саша когда-то рассказывал ей историю про два мира: «синий» и «золотой», про солнечную лодку – это было красиво, но Катя и не предполагала, что он говорит всерьез. Саша рассказывал очень понятно и просто, и она все запомнила, но думала, что это такая игра, их собственная.
То, что это не игра, Катя поняла лишь нося своего ребенка. Тогда она начала видеть людей, которых другие, например соседка Нюра, или ее подруга, Лида Воронина из шестого дома, не видели. И Катя знала, что невидимые окружающим люди – не бред, не иллюзия: с ними можно говорить, и даже поздороваться за руку. Это очень испугало ее, и она написала Саше – тот ответил, что этим даром, наверняка, обладает их ребенок, потому что так видит мир сам Саша.
«Но ведь это немыслимо! Как понять, на каком ты свете»? – спрашивала она.
«Ты же не путаешь уксус и воду: уксус имеет резкий запах. Чужой тебе мир не имеет запаха... Да и солнце там другое».
Так и сейчас: все вокруг осталось прежним, но Катя смотрела на привычные вещи, как на незнакомые, – словно впервые в жизни.
Катя почти забыла, что изменилась внешне: понимала, что так бывает, и была, наверное, к этому готова.
Она надела вещмешок на плечи и пошла назад, к штабу. Подойдя к памятнику, еще раз внимательно прочитала табличку. Там было написано:
капитан Елин А.М.
гв. ст. лейтенант Долгов С.Г.
лейтенант Марголит П.М.
гв. ст. лейтенант Несветайло А.А.
«Кажется, я понимаю», – подумала она. Катя чувствовала себя путником в лабиринте, перед которым забрезжил свет выхода.
Если она права, то в этом мире Саша был не с ней: она же видела свои ненаписанные письма, – а с незнакомкой. И та родила ему ребенка. И у них было общее небо. А потом? Потом они умерли в один день. И эту женщину звали Полина Марголит, хоть и выглядела она по-другому. Но тоже была красавицей, как и Полинка. В этом мире Сашина мечта исполнилась.
У Кати не было ни ревности, ни досады. Сашина смерть больше не терзала ее; душа уже не болела так от горя и безнадежности. Катя подумала, что если миров много, то в одном из них ее любимый сейчас жив, и они вместе.

*

- Кто же я, зейде ? – сказала Ева в пустоту, – Полина или Ева?
- Не только. Вас больше, чем две, и больше чем четыре. Но все-таки, ты одна, Ева. Просто ты меняешься. Ты так хорошо помнишь и знаешь душу Полины, что она живет в тебе: такое бывает с людьми. Если мы смешаем свет разных оттенков – в конце концов получим белый солнечный свет. Ты становишься солнечным светом, Ева... И ты очень спешишь жить, мейдэле , – ответил ей старческий голос где-то в ее сознании.
- Да, я боюсь, что жизнь оборвется, а я так ничего и не успею, не увижу... И это уже было со мной... Дедушка, Саша вернется?
- Кто-то из них вернется.

4

Сама толком не понимая зачем, Катя снова поднялась по ступеням штабного крыльца. На двери строевой части висела табличка: Ответственный с-нт Гинзбург. – от Калюжного не осталось и следа. Дверь была приоткрыта, слышался стук пишущей машинки. Она встала в дверях.
За столом сидел длинный и тощий сержант лет двадцати, в новом офицерском обмундировании, и невероятно быстро печатал – машинка звучала как автоматическое оружие. Катя прикрыла глаза:
- «ДП» – «Дегтярев пехотный» – сказала она, определив на слух темп стрельбы.
- Что, простите? Вы кто? – громко спросил сержант в наступившей тишине.
- Я... Вот... – Катя протянула ему бумаги, которые получила в этой же комнате совсем недавно.
- А! Так вы же у меня были полчаса назад! Ну что, поговорили с командиром? Извините за проволочку в финчасти, нам не сообщили заранее, что вы здесь... Не понимаю... ведь заранее пропуск на вас оформляли... Я вообще, не подозревал, что у Елина есть жена... Да вы садитесь, садитесь.
- Почему? - спросила Катя, доставая из кармана папиросы и тут же убирая их назад.
- Курите, не стесняйтесь! Я хоть и не курю, но старшина Куделин постоянно тут дымит...
- Почему вы не подозревали, что у капитана Елина есть жена? – повторила Катя.
- Не хочу сплетничать. – пробормотал Гинзбург.
- Товарищ сержант...
- Можно просто Борис.
- Борис... У вас служила лейтенант Марголит?
Катя вдруг подумала, что обычно не разговаривает так. Она говорила, как женщина, уверенная, в своей силе, уверенная в том, что ей ни в чем не откажут.
- Полина Марголит? Служила. Она не вернулась с боевого задания... вместе, то есть, одновременно с вашим... то есть, они не вернулись с одного задания.
Гинзбург почему-то покраснел.
- Она красивая была?
- Очень... – ответил Борис и покраснел еще больше. – У нее волосы такого необычного цвета были, как медь...
- И она была женой капитана Елина, – утвердительно сказала Катя.
Борис молча кивнул. Горели не только его щеки, но и затылок, - так ему казалось.
Катя закурила папиросу – она курила очень много, на каждой школьной перемене, но сделать с собой ничего не могла. Прекратила только во время беременности, а после Сашиной гибели вновь начала. Пытаясь поймать выпавшую из руки зажигалку, Катя свалила на пол костыль. Костыль упал с гулким деревянным стуком.
- Вы, наверное, под бомбежку попали? – сочувственно спросил Гинзбург, поднимая его.
Катя на ответила.
*

- Да они и не скрывали, – говорил Борис тихим голосом, – называли друг друга мужем и женой, только не расписаны были. А когда девочка родилась, так вообще – семья.
- А вы Полину лично знали?
- Да, мы были друзья, но... Только друзья... Мы оба москвичи: она на Новослободской жила, а я на Большой Бронной... Оба... ну... в общем… Она интересная девушка, много знает... знала.
- Я тоже в Москве жила. На Якиманке. И призывалась из Москвы... А под бомбежку я не попадала, – я на фронте ранена. Мы с Сашей в одном полку служили, – сказала Катя.
- Так вы... летчи... к... ца...? – Борис был потрясен и глядел на нее теперь совершенно другими глазами.
Этот взгляд был Кате знаком: так смотрели на нее дети в школе. Она пришла к ним из той, настоящей жизни, о которой сейчас мечтали все мальчики и девочки огромной воюющей страны; они совершали в своих мечтах невероятные, фантастические подвиги. А она там была на самом деле. И на самом деле совершала. Катя принадлежала к миру их отцов, – и выше этого ничего не было.
Вот и Борис смотрел так.
- Я тоже на фронт хотел – меня не взяли из-за сколиоза, – сказал он почти умоляющим тоном. – Сюда едва добился: все же действующая армия, хоть и в тылу. Отец меня уговаривал белый билет получить, но я не согласился... Он известный врач, мой отец... Вы не подумайте... То, что я в штабе, писарь... Кто-то же должен! Я просто все это умею – год на финансовом проучился.

*

- А их ребенок, что с ним? – спросила она.
- Это девочка, она в приюте, в круглосуточных яслях. Полина только сейчас приступила к полетам, а до этого здесь вместо декретного отпуска сидела, вот за этим столом – напротив меня. Командир полка ее наказал, когда она про беременность доложила: отстранил от полетов и понизил в звании. Все могло бы хуже кончится, но начальник политотдела у нас хороший человек – замяли. Да и... война, людей не хватает. Лейтенант Лагутин, нынешний начстроевой, тогда еще не прибыл; Полина была Вр.И.О., а фактически – машинисткой. Потом подала рапорт – просила допустить к полетам. Допустили. А она успела сделать только два вылета...
Дочка их... ну что... милая такая девочка, рыженькая, – как назвали, только, не помню.
- У Полины... у лейтенанта Марголит остались родственники? – Катя тут же вспомнила Полинкиных приемных родителей.
Ответ ее удивил.
- Нет, никого нет. Она и сама так указывает в документах. Вы знаете, Екатерина Леонидовна, у Полины детство очень тяжелое было. Она в буржуазной Польше росла, в нищете. К евреям там очень плохо относились, знаете ли... Она сирота... Вместе с каким-то родственником бежала через границу в Советский Союз еще в тридцать пятом. Представляете? Ну, родственник тот давно умер – он старый был... Так что, никого...
Гинзбург встал со стула и подошел к окну.
Катин взгляд следовал за ним; она заметила на подоконнике два цветочных горшка со срезанными стеблями.
«Вот кто цветы к памятнику положил».
История, рассказанная Борисом, была совсем не была похожа на биографию Полины, какой ее знала Катя. Ведь Полинка даже еврейкой, кажется, не была: отчество и фамилия у нее от приемного отца. И в Польше она точно не жила.
- А у капитана Елина? У него есть родственники? – спросил Гинзбург, – Ну, кроме вас... извините.
- Была старшая сестра – пропала без вести. Под Москвой, в сорок первом, строила заграждения...
Катя встала:
- Борис, послушайте, я хочу удочерить эту девочку. На костыли не смотрите – я не иждивенец. Я работаю учителем в школе на полную ставку. И у меня есть молоко – я кормлю собственную дочь.
Борис Гинзбург остолбенел от такого:
- У вас грудной ребенок, и вы... еще одного! Вы вдова... а это ее дочь... теперь, когда вы все знаете! Вы... Да вы просто... – Борис не находил слов.
- Девочке мама нужна, – сказала Катя.
- Но это, наверное, будет нелегко, насколько я знаю – вдруг помрачнел Борис, – документально и финансово, я имею в виду. Вы вдова погибшего офицера, сами – инвалид войны, мать одиночка. Вы с точки зрения государства получающая сторона, проситель. А тут еще удочерение...
Кровь прилила к лицу Кати, ей было очень обидно.
- Да вы хоть знаете, сколько это? Вы попробуйте на эти... хоть что-нибудь... Я в жизни ни у кого не просила!
- Извините меня, простите! Вот идиот! Да, конечно, вы замечательная, Катя... ой, простите, Екатерина Леонидовна... Я вам помогу, я знаю, что делать!
Он посмотрел на девушку горячими черными глазами:
- Мы обратимся к начальнику трассы генералу Шевелеву... напишем... героическая летчица, фронтовик... вдова капитана Елина... И вы ему, отдельно, – как депутату. Шевелев поможет. Только надо официально написать. Хотите, я прямо сейчас напишу, а замполит и командир потом подпишут?
- Хочу, Боря, спасибо вам. – Катя кивнула головой.
Гинзбург стучал на машинке, а она мысленно вдруг начала разговаривать с Полей Марголит, своей лучшей подругой. Катя вспомнила: светит солнце, рядом с «яком» стоит она, Маргоша, в техкомбинезоне, с неуставным, из лилового шелка, платком вокруг шеи, держится за плоскость и улыбается. Самая красивая на свете.
«Поля, Маргошенька моя любимая! Плохо мне, одиноко – не передать. Никто не поймет меня, как ты понимала. Теперь уже никто».
Катя вдруг осознала, что разговаривает с прежней, сбитой над донецкой степью, и лежащей в этой степи, кудрявой, черноглазой Марго, и другой Полины Марголит для нее никогда не будет.
Заглянув в журнал, который открыл сержант, когда она спросила про ребенка, Катя пробежалась взглядом по белой вклейке: Елин, Елина... Вот: ребенок «Елина Евгения» – до этого было написано, а потом зачеркнуто: «Елина Ева. Родилась 08/VII/1944г».
«В девять часов вечера родилась, я знаю», – прошептала Катя.
Она достала фотокарточку красавицы в платье с ребенком. Красавица на портрете улыбалась счастливой улыбкой, глядя прямо Кате в глаза: казалось, еще мгновение, - и заговорит.
«Ева... Тебя так звали, да? Поэтому дочери дала свое имя, чтобы не исчезнуть... Я девочку выращу в любви, как свою собственную дочь. И про тебя ей расскажу, когда вырастет. И сама тебя буду помнить. Счастливая ты была: красивая и свободная – небо с любимым делила. И лицо у тебя особенное: не отсюда».

*

- Что же... коляски у вас, я так понимаю, нет. Как же вы ребенка заберете? – строго спросила старшая сестра.
Девочку только что принесли. Она проснулась, но лежала тихо, оглядываясь по сторонам и сжимая крохотные кулачки. Рыженькая, с тонкими чертами, с большими, зелеными, или синими глазами – трудно было угадать цвет; она была чудесна. Катя поцеловала девочку. «Сейчас мама тебя покормит, уже совсем скоро», – прошептала она.
Ева поела и уснула у Кати на руках.
- Так что? Я спрашиваю, как ребенка собираетесь нести?
- Вот так. Обниму левой рукой и к себе прижму. Я так свою малышку ношу. Мне одного костыля хватит.
Катя прислонила левый костыль к стене коридора.
Старшая сестра посмотрела укоризненно:
- Я же с вами серьезно разговариваю, что за цирк! Боюсь, я вам этого не позволю...
- Я помогу... – раздался женский голос.
В коридоре стояла высокая женщина в телогрейке, платке, и дырявых валенках. Все ее вещи были старыми и поношенными, но не лагерными. Лагерным был запах. Катя, по счастью, не умела его различить. Женщина в телогрейке деликатным движением вернула ей костыль и осторожно взяла ребенка в руки. Она улыбнулась маленькой девочке, а потом Кате.
Ту как ножом резануло: «Сашины глаза»! У незнакомки были глаза ее Саши!
Катя полностью доверилась этой женщине, и пошла вслед за ней, оставив позади двери приюта.
Незнакомка казалась то молодой, то не очень, была широкоплечей и явно очень сильной, хоть и худой. А с ее узкого лица смотрели любимые и родные серые глаза...
- Вы кто? – спросила Катя, уже догадываясь, какой будет ответ.
- Елина Ольга Михайловна – тетя твоих девочек... а тебе – сестра.
Катя улыбнулась, вспомнив, как Саша звал сестру:
- Сестра-сестра? – переспросила она.
Ольгины глаза тоже улыбались, а голос звучал серьезно:
- Сестра-сестра.



© Copyright: Дов Пороцкий, 2018
Свидетельство о публикации №218110401268



Post Reply

Who is online

Users browsing this forum: No registered users and 7 guests